Петер Фаркаш - Восемь минут

Дни Старика сменяли друг друга, словно бы и не менялись; так через раскрытые двери идешь из зала в зал, почти не замечая этого. Потом тебе уже самому приходится открывать двери, которые становятся все тяжелее; между помещениями, непосредственно переходящими одно в другое, появляются какие-то полутемные коридоры и переходы. Старик охотно задерживался тут, пережидая депрессию пробуждения, длившуюся иногда довольно долго, и радуясь прозрачной глади сознания, которое замирало, зависало в этой изумительной точке начинающегося дня. Это было состояние очень хрупкого, зыбкого равновесия, и требовалось очень тонкое взаимодействие внутренних процессов и внешних обстоятельств, чтобы он мог оставаться в этом крайне приятном для него состоянии как можно дольше. Из кишок его удалялись последние газы, скопившиеся за ночь, пищеварение работало почти незаметно, мочевой пузырь был совершенно пуст. Прополоскав рот, он избавлялся от липкого осадка на деснах и нёбе, а теплая вода размягчала высохшую, ставшую шершавой слизистую оболочку. Известковые гранулы между мышцами и волокнами в процессе движения размещались так, что о них на какое-то время можно было забыть, тогда как разного рода жидкие компоненты смазывали хрящи и возвращали некоторую упругость сухожилиям. Слезная влага смачивала глазное яблоко и края век, освобождая их от засохших выделений. На поверхности мозга разрыхлялись и исчезали застрявшие там после пробуждения лоскуты сна, разлезающиеся, призрачные остатки которого витали вокруг сознания, как бахрома полусварившегося белка вокруг треснувшего яйца, которое варится в кипящей воде. Он сидел перед балконной дверью, лицом к освещенному солнцем стеклу, и ничего не ждал от наступающего дня, так же как день ничего не ждал от него. Старуха крепко спала в спальне; трубы и провода молчали в стенах; ни снизу, ни сверху не доносились звуки чьего-то пробуждения, и улицы пока еще не принимались реветь, как двигатель под ногой неопытного шофера. Старик сидел неподвижно, с открытыми глазами. Ничто не давило на плечи, ему не нужно было преодолевать гравитацию, отправляться куда-то, куда-то стараться успеть, сознание без всякого сопротивления растекалось по глади замершего мгновения, и почти по всему телу теплом разливалась безмятежная легкость и невесомость. Он смотрел на заполнявшее все поле зрения переплетение ветвей в кронах платанов напротив балкона. Выбрав в путанице веток одну какую-нибудь точку, следовал от нее взглядом вдоль прихотливых изгибов и пересечений, часто проделывая сложный и длинный, словно в лабиринте, путь, особенно если удавалось удержаться в одной плоскости пространства. Напрягать глаза для этого Старику вовсе не приходилось: очень скоро не он, а сами ветви вели за собой его взгляд. Спустя некоторое время он мог точно выделить ту часть кроны, по которой так успешно путешествовал в эти утренние часы. Ветви, словно прочерченные тушью, четко вырисовывались на синем или пасмурном небе. Удивительное это было времяпрепровождение. Вокруг него и в нем самом царило, захватывая позиции, разложение, а он все далее углублялся в бесконечную вязь ветвей, и контуры пройденной траектории становились все четче и контрастнее.

Во сне Старик почти не шевелился. Обычно он просыпался в той же позе, в какой засыпал: на спине или на правом боку, с подогнутыми коленями, левую руку положив на бедро, а правую, раскрытой ладонью, под щеку. Когда он лежал на спине, у него лучше работала голова; когда на боку — свободнее дышало тело. Но он все-таки предпочел бы — когда дойдет дело до этого, — чтобы его посадили, с прямой спиной, лицом к окну, к свету… Он и в тот раз лежал на спине, вытянув руки вдоль груди. Медленно, нехотя выплывал он из сна в бодрствование, хотя до утра было еще далеко, а просыпаться ни с того ни с сего среди ночи было совсем не в его обыкновении. Правда, каждую ночь он вынужден был вставать раз или два, но это ни его, ни его организм не обременяло. Автоматически, не выходя из полусна, он делал свои дела и потом продолжал прерванный сон в том же положении, в каком спал до того момента. Сейчас он проснулся, но еще не открыл глаза; лишь инстинктивно насторожился, ища причину пробуждения. Рядом с собой он ощущал что-то лишнее; что-то было не так по сравнению с обычной ночью. Глаза его вдруг открылись: он понял, что разбудила его тишина, глухая, недвижная тишина, которую не нарушало ровное, немного хриплое дыхание Старухи. Сухой этот хрип с течением ночи всегда усиливался: Старухе трудно было дышать носом, поэтому она все больше разевала рот, и к утру слизистые оболочки в полости рта совершенно пересыхали, на тканях появлялись мелкие чешуйки, и воздух шелестел ими в глотке. Когда Старик вставал ночью, чтобы совершить обычный поход в туалет, он по степени шума, с каким дышала Старуха, мог довольно точно определить, долго ли еще до утра. Но сейчас в комнате стояла мертвая тишина. Старик протянул руку в сторону, но нащупал только смятую перину. Он сел, сощурил глаза, ища в синеватой тьме хорошо знакомые контуры; однако постель была пуста. Старуха не выходила по ночам, спала спокойно, без перерывов даже в самые тревожные периоды, и Старику это очень облегчало жизнь. Он прислушался: ни в комнате, ни в других помещениях не было никаких звуков. Он сполз с кровати ногами вперед, хотя мог бы просто сдвинуться вбок, через опустевшее Старухино место. Надел шлепанцы, халат, вышел в переднюю, оттуда — в кухню. И поразился, увидев, как светло в кухне: в окно лился яркий белый свет полной луны. Словно светились сами беленые стены — так четко выделялись на их фоне все предметы. Однако Старик прошел почти через всю кухню, направляясь в комнату, что смотрела на площадь. И лишь тут, уже на выходе, обнаружил, что Старуха сидит в кухне — правда, спиной к нему, почти утонув среди больших черных подушек кресла. Обернувшись от двери в комнату, он оказался лицом к Старухе. Совершенно голая, она сидела, скрючившись, в кресле, словно кукла, вылепленная из серой земли. Старик не смел к ней прикоснуться: ему казалось, она в тот же момент рассыплется. Ее ничто не держало, не защищало, кроме собственного веса, вдавившего ее в подушки кресла; кожа ее напоминала тряпку, случайно брошенную на кресло. Она не сопела, как обычно во сне, и даже не дрожала; только зубы у нее чуть слышно пощелкивали, будто какое-то крохотное насекомое, вроде сверчка, поскрипывало посреди кухни. Старик наклонился, пытаясь увидеть ее лицо, уловить ее дыхание, но не находил ни ее глаз, ни рта, только слышал пощелкивание да ощущал холод, исходящий от серых комьев, брошенных в кресло. Он прижал к себе ее тело, оно было податливо, словно из него вынули все твердые компоненты; он нежно стискивал ее, пока она не переняла его тепло, ритм его дыхания. Из серой массы постепенно проявилось лицо; серые губы пробормотали, что она совсем не может спать, потому что каждую ночь приходит черный человек и вынимает у нее глаза. Старик укрыл голое тело Старухи своим халатом и повел ее в спальню. В передней он поднял сброшенную на пол ночную рубашку, одел Старуху, потом усадил ее на кровать. Старуха послушно легла и впервые — с того момента, когда Старик нашел ее в кухне, — открыла глаза. Улыбнулась ему — и вскоре, с открытыми глазами, уснула.