Петер Фаркаш - Восемь минут

Читать Старик не мог. Он точно понимал смысл отдельных знаков и слов, однако более крупные языковые единицы были для него непостижимы. Лишь в исключительных случаях раскрывался у него в голове, или скорее в сердце, смысл какого-нибудь предложения. Однако исключительные случаи эти создавались не им, а какими-то физическими и психическими предпосылками, содержащимися в самом предложении. Окружающих это ввергало в недоумение, и трудности, которые Старик испытывал при чтении, точнее, в понимании того, что читал, они воспринимали как новый признак духовной его деградации. Старика, впрочем, ни в малейшей мере не смущало, что иные считают его неграмотным или просто выжившим из ума. Более того, обстоятельство это было ему на руку, избавляло от необходимости выполнять нечто, заведомо ему не нужное, лишнее. Да, прежде чтение было частью его натуры. Неотъемлемой частью. И он, как ни прискорбно, все еще не смирился с тем, что разучился читать. Все еще относился к этому как к утрате. Обнаружив, что он не понимает прочитанного, Старик с горечью решил, что это некий паралич, охватывающий его существо постепенно, медленно, коварно, но абсолютно необратимо. Вначале этот процесс был почти незаметен, потом стал проявляться в мелких, хотя и реальных, но пока еще не осознаваемых, не пугающих признаках, а со временем — все более явно и грубо, все более стремительно. Его отношение к книгам изменилось; он впервые заметил это, после того как во второй или в третий раз обнаружил, что не может дочитать книгу до конца. Он задумался; но большого значения этому факту не придал. И даже порадовался немного: смотри-ка, он уже не ощущает навязчивой потребности дочитать до последней точки любой текст, который попадает ему на глаза. Его даже не смущало то, что он, не закончив, бросает вне всяких сомнений заслуживающий внимания текст. Он просто не способен был читать его дальше. Впервые он серьезно испугался, когда заметил, что тратит все больше времени на выбор того, что читать. Он брал в руки одну книгу, другую, третью. Раскрывал ее, листал, выхватывал глазами какую-нибудь фразу, недлинный абзац, пробегал взглядом введение, послесловие, прочитывал примечания, но в сам текст погрузиться не мог. Последняя стадия наступила внезапно и совершенно неожиданно. Он вдруг обнаружил, что как только открывает книгу и начинает складывать слова в предложения, голова становится невыносимо тяжелой, словно на нее давит груз свинцовых литер всех прочитанных ранее книг. Плотный слой лунатического равнодушия ложился на мозг; часто он прочитывал строчки, страницы, целые главы, но их смысл не пробивался сквозь этот слой. Все с большим отчаянием он громоздил вокруг себя разнообразное чтиво. Подчас он читал сразу полдюжины книжек — но, полистав несколько страниц, откладывал каждую. И в какой-то момент замирал в тоскливом недоумении: какое ему дело до всех этих многословных, надуманных историй? Ему казалось, с ним говорят некие чуждые, даже, может быть, инопланетные существа. Правда, язык их он, по всей очевидности, знает, и все-таки не понимает ни слова ни в подробных описаниях, ни в запутанных, полных глубокого смысла диалогах. Бесспорно, иной раз он и сам отдавал себе отчет в том, что описание в точности соответствует тому, что описывается, или что рассказчик говорит то, что обычно и говорят в подобных ситуациях, — но звучание, пульсация речи до него не доходили. Знаки просто-напросто лишены были среды, в которой могли распространяться. Они прилипали к бумаге, вдавливались в ее волокна. Духовная субстанция лишь в том случае могла бы переселиться в них, если бы и сама сошла, шагнула в эту плоскость, пустив корни в ткани белых листов. Старик смотрел на буквы с отстраненным интересом, как на коллекцию насекомых, умело препарированных и аккуратно пришпиленных к чистой бумаге. В то же время, лишившись охоты к чтению, он чувствовал себя так, словно у него отняли значительный кусок его естественной среды. В утренние часы, одев, накормив Старуху, он беспомощно и смущенно сидел в комнате, окнами выходящей на площадь, и взгляд его потерянно бродил по стенам, будто у заключенного, который, попав в камеру, еще не знает, что готовят ему тюремщики. Иной раз, подчиняясь давней привычке, он брал с полки какой-нибудь том, нервно листал его, потом раздраженно заталкивал обратно; или вдруг засыпал, опустив плечи, с раскрытой книгой на коленях. В один из таких моментов его застала Старуха. Сначала она остановилась в дверях, растерянно потопталась, но потом подошла к нему, наклонилась и, едва касаясь головой его лба, осторожными, ласковыми движениями подняла его голову. Когда лица их оказались на одном уровне, она прислонилась лбом ко лбу Старика и, глаза в глаза, испытующе стала рассматривать его лицо. Сначала справа налево, потом сверху вниз — и, следуя за своим взглядом, губами касалась его кожи, словно таким образом хотела прощупать его лицо, снимая, стирая с него налет страдания. Старик начинал понемногу просыпаться и, открыв глаза, сразу погрузился взглядом в глаза Старухи. Зрачки ее были такими чистыми и зелеными, что в них можно было плыть бесконечно, до изначальных времен. Книга выпала из рук Старика. Услышав шелест и стук, он на мгновение замер. Но потом улыбнулся, глядя в Старухины глаза. И зная: в них, в этих глазах, он ничего, что его беспокоило бы, не увидит. Ничего.

Мыться Старик не любил. Он считал, что это совершенно ненужное времяпрепровождение — два-три раза в день по десять-двадцать минут стоять на металлическом эмалированном поддоне, в облаке пара, перехватывающего дыхание, поливая себя жесткой, известковой водой, хлещущей из ржавых труб. Определенные части тела он, естественно, мыл ежедневно, но лишь теплой водой. Ощущение скользкой мыльной пены ему тоже не нравилось. Если иногда он все-таки намыливал тело, то долго не мог смыть с кожи жирную слизь: она въедалась в поры, загустевала там и закупоривала их. Его коже, и без того сухой, скверная водопроводная вода и мыло с намешанной в него всякой химией были только во вред. Хотя кремы для кожи и лосьоны всегда вызывали у него отвращение, в последнее время он вынужден был пользоваться ими все чаще. Когда по утрам он по старой своей привычке тер сухой ладонью все тело, из-под руки иной раз, словно пыль, сыпались частицы высохшей кожи. На лице же, особенно в складках — например, возле крыльев носа, — появлялись настоящие чешуйки, которые, если их не смазывать, воспалялись, вызывая неприятный зуд, или, полностью высохнув, отваливались. Кромки же желтоватых пластинок врастали в кожу так, что их приходилось отдирать ногтями, а новый слой кожи под ними смазывать влажным кремом. Словом, утром, после сна, Старик обычно лишь чистил зубы и мыл ноги; ну и еще ополаскивал нижнюю часть тела спереди и сзади. Чистя зубы, он, как правило, мог довольно точно определить свое общее физическое состояние на этот день; об этом свидетельствовало количество крови, которое он выплевывал с водой, полоща рот. Десны его, хотя и слабели, однако еще удерживали передние зубы, да и кое-какие из коренных, оставшиеся между коронками и мостами. Однако полость рта чувствительно реагировала на любые, ощутимые или незаметные, внешние и внутренние, изменения, будь то погода на улице, температура в квартире или общее самочувствие Старика. В неблагоприятные дни передние зубы во рту шатались, словно у мальчишки-первоклассника, и в раковину, чистя зубы, он выплевывал воду пополам с кровью. Если он вставал попозже и погода на улице была потеплее, кровь окрашивала только щетинки зубной щетки. Но бывало и так, что десны начинали вдруг кровоточить среди дня, без всякой явной причины. Он отчетливо чувствовал, как размягчаются, теряют упругость десны, как начинает сочиться между зубами кровь. В последнее время Старик все чаще принимал душ, потому что у него изменился запах тела. Его это не удивило: нечто подобное произошло уже со Старухой. Запах был несильный, но совершенно не похожий на тот, к которому он привык. Сначала Старик подумал: новый запах откуда-то принесла Старуха. Он даже нюхал потихоньку ее одежду; потом решил, что собака зарыта, скорее всего, в каком-нибудь новом стиральном порошке или средстве ухода за кожей. Однако скоро обнаружил, что запах исходит просто от кожи, даже свежевымытой. Это не было зловонием, просто — другой запах, и лишь в редких случаях приятный. Он и собственный изменившийся запах обнаружил сначала на коже Старухи. Запах исходил не от оставшихся на нижнем белье следов мочи или кала, не от желтоватых, пораженных грибком ногтей, не от остатков пищи во рту, не от слабо закрывающегося заднего прохода, не от выделений, скапливающихся иногда в углах глаз. Может, это и не запах был вовсе, а лишь сочетание неких ультратонких частиц, которые можно было воспринять только обонянием. Во всяком случае, Старик отчетливо его ощущал — и уверен был, что его чувствуют и другие. И тщетно пытается он удалить его водой, мылом, заглушить другими запахами. Этот запах окончательно и бесповоротно принадлежал ему и распространялся все быстрее, цепляясь за каждый отдельный атом воздуха, отягощая, затрудняя, парализуя дыхание.