Петер Фаркаш - Восемь минут

Старик настороженно замер. Сквозняк, проникающий с двух сторон, еще не коснулся тела, однако нос уже чуял движение воздуха. Старик вскинул голову, пропуская сквозь чуткие ноздри воздух, поступающий с открытых пространств. Холодные запахи камня, обожженной глины, мертвого дерева, каменистой, песчаной почвы и крови. Тяжелые водяные капли равномерно падали на спину. Вбок он не мог сдвинуться; вперед ползти тоже было нельзя. Под ударами капель, что попадали в одну и ту же точку спины, пониже хребта, мокрая шерсть лучами ложилась по кругу. Старик напряг тело и потянулся вперед. Лишь голова и плечи сдвинулись в сторону открытого пространства, задняя же часть тела и ноги оставались свинцово-тяжелыми, неподвижными. Он огляделся. Руины закрывали обзор уже лишь наполовину. Слева и справа — темная, совершенно пустынная местность. Он посмотрел вперед: надо как-то пробраться на ту сторону, в укрытие, что находилось там, меж темных, бесформенных груд. Среди застывших, подвижных теней он видел зияющую черную пустоту — место, где безопасно и где есть пища. Он изо всех сил напряг мышцы груди, за ними все остальные мышцы, затем жилы, кожу — и выволок на дорогу все тело. Оно состояло как будто из двух отдельных частей. Одна — от живота и дальше, другая — от головы к спине. Эта, вторая, была сильной и цельной. Она тянула за собой совершенно неподвижную, непослушную заднюю часть. Рот Старика раздвинулся кверху, к ушам. Между узкими, растянутыми губами широкой желтой полосой проглянул оскал; между зубами, из глубины, откуда-то из желудка, вырывался мучительный хрип. Почва, в острых осколках камня и щебня, комья твердой, сухой земли царапали, резали, раздирали кожу голого живота. Нижняя часть тела лежала на земле, задние лапы бессильно вывернулись назад и тащились по ямам и рытвинам, словно ненужные тряпки. Передние лапы, дрожа от напряжения, мелкими судорожными рывками продвигались вперед. Шея судорожно выгнулась вверх, глазные яблоки рвались из глазниц; он скалил зубы и скулил. Капли, редкие, но увесистые, теперь осыпали все тело. Кожа на животе в нескольких местах лопнула, под ней узкими полосками сочилась сукровицей живая плоть. В раны попадал кварцевый песок с каменной крошкой. В паху ползали, кусая, впиваясь в кожу, какие-то насекомые. Старик по привычке дергал головой, тянулся назад, щелкал зубами, но паразитов достать не мог. Темные горы развалин, каменные осыпи уже вздымались над головой, взгляд, насколько позволял мрак, ощупывал лабиринт, угадывая в нем места, доступные для движения, фиксируя пятна упавшего света, отмечая надежные или обманчивые, опасные точки. Он проделал примерно две трети пути, когда почувствовал, что передние лапы его подломились. Напряженные мышцы, дрожа, поддерживали тело несколько секунд, потом он грудью рухнул на землю, а холка неуклюже завалилась вбок. Он прерывисто дышал, судорожно втягивая живот. Глаза выкатились; из раздвинутой пасти вывалился вбок и лег на землю язык. Однако, как только грудь коснулась почвы, сила вновь потекла в его жилы; зябкая сырая земля вытягивала из тела жар, а с ним — и слабость. Время от времени он вздергивал голову, поднимая нос к небу. Каждый раз он чуял одно: холодный, постепенно смешивающийся с влагой запах камня, обожженной глины, мертвого дерева, каменистой, песчаной почвы — и крови. Тело болело снизу и изнутри, болело непрекращающейся, тупой болью. Он кое-как перевалил заднюю часть туловища на брюхо, приподнял грудь и, вновь напрягши передние лапы, пополз через дорогу. Желудок жгло от голода, глотку палило жаждой; но он почти уже был в той яме, куда стремился, почти рядом с той плотью, неведомой и сладкой, что, разодранная и разможженная, проступала, чуть пузырясь, меж камней… Ворча, повизгивая, скалясь, Старик набросился на нее, мотая головой, рвал зубами, жадно вгрызался, лакал кровь. Голова его, опущенная к самой земле, ушла во впадину между лопатками, передняя часть хребта вздыбилась горбом, в то время как задняя распласталась по земле. В яме постепенно собиралась дождевая вода; чтобы напиться, ему нужно было всего лишь повернуть морду… Он явно переел: кровь в жилах стала густой, отяжелело сердце, мозг; голова его склонилась на камень, глаза закатились; еще мгновение — и он уснул с открытыми глазами, словно в обмороке… Проснулся Старик от собственного воя. Выл он громко и долго, пока голос его не соприкоснулся с сознанием; тогда он замолчал. За окнами светало. Он повернул голову: к счастью, Старуха не проснулась. Детали ее лица в синеватом брезжащем свете проступали из вмятин подушки.

Старик вдруг, совершенно неожиданно, ощутил острый позыв к мочеиспусканию. Это было в самом деле неожиданно: послеобеденная истома, проходящая обычно лишь к вечеру, притупляла все ощущения. Старик не только любил, но и очень ценил такие минуты, которые иногда, при удачном стечении обстоятельств, складывались даже в часы; это было блаженное состояние, когда между телом и сознанием опускается тонкая, но плотная пелена приятного полузабытья, всеохватывающей расслабленности, и сигналы из внешнего мира или совсем не проникают к тебе, или проникают до предела ослабленными. И пока сознание, полностью или частично отгородившись от всякого рода раздражителей, как будто всего лишь мерцает, дух, напротив, пробуждается, проясняется и, лениво потягиваясь, обволакивает какую-нибудь одну-единственную, незамысловатую мысль. Словом, Старик долго не воспринимал напряжение, постепенно нарастающее в нижней части живота, не обращая внимания на мелкие покалывания, множащиеся и усиливающиеся в мочевом пузыре. И вот — этот неожиданный, словно приступ, позыв; вдвойне неожиданный потому, что ко второй половине дня организм Старика в основном успевал уже переработать и выделить то значительное количество жидкости — главным образом горячей воды, — которую он выпивал с утра. Старик открыл глаза — и тут его словно резануло что-то в области поясницы. Он стиснул колени и слегка наклонился вперед. Мышцы ног, ягодицы, сфинктер стремительно напряглись; напряжение охватило всю нижнюю часть тела, перехватив мочу, которая уже двинулась по каналу. Одна-две капли, может, успели все-таки просочиться; даже, скорее всего, так и было, хотя Старик все еще был способен — если не считать раннего утра — не мочиться по нескольку часов кряду. Правда, на белье у него постоянно появлялись желтые пятна, но свидетельствовало это не о деградации мышц мочевого пузыря, а лишь об отсутствии должного терпения: часто он, не дождавшись конца мочеиспускания, прятал в кальсоны еще капающий пенис. Старик оперся локтями на поручни кресла, потом обхватил руками поручни, обтянутые искусственной кожей, и слегка приподнялся на сиденье. Старуха сидела напротив, немного наискосок от него, с опущенной головой — и глубоко спала. Старик — может быть, от звука скрипнувшего кресла — поколебался с минуту, потом опять сел. Несколько секунд он не шевелился, потом осторожно откинулся на спинку, устремив куда-то перед собой невидящий взгляд. И медленно-медленно расслабил все мышцы, позволив моче вытекать из пузыря. Низ живота все еще был сведен болезненной судорогой, но по каналу уже спускалась, согревая пенис, приятная теплота. Старик закрыл глаза и блаженно вздохнул. Моча сперва растекалась широким пятном по толстой ткани кальсон, потом, пропитав ее, обильно хлынула дальше, омыв мошонку и быстро добравшись до заднего прохода. Старик всем своим существом отдался чувству освобождения, наслаждаясь теплом, которое охватывало тело. Черты лица его разгладились, сквозь опущенные веки мерцало неяркое розовое сияние — примерно так ощущается солнечный свет, падающий на закрытые глаза. Моча уже текла по ногам, пропитывала штанины; мокрая ткань быстро остывала. Но Старик этого пока не ощущал: моча все еще изливалась обильно, согревая кожу на ногах вплоть до щиколоток. Она намочила носки, полилась в шлепанцы, на пол. Наверное, что-то еще сочилось — тут Старик наконец открыл глаза. Старуха, видимо, какое-то время назад проснулась — и сейчас удивленно смотрела на Старика. Потом, переведя взгляд на его штаны, покрытые темными мокрыми полосами, на лужу, растекающуюся у ног, засмеялась, сначала Неуверенно, вполголоса, потом все громче. Старик слегка склонил голову набок, растерянно глядя на Старуху, потом засмеялся и сам. Они хохотали долго, самозабвенно, всем существом погружаясь в ощущение счастья.