Петер Фаркаш - Восемь минут

По утрам, обиходив Старуху, Старик обычно занимался бумагами. Эти утренние часы особенно благоприятствовали осуществлению тех, не поддающихся точному определению, дел, которые Старик называл — разбирать бумаги. Занятие это он откладывал на послеобеденное время лишь в тех случаях, когда в квартире находился кто-нибудь посторонний. После завтрака, как только выдавалась минута, Старик направлялся в комнату, что выходила окнами на площадь, закрывал за собой дверь и принимался наводить порядок сначала вокруг стола, потом на столе. В первые моменты он каждый раз — словно попав в незнакомое место — неуверенно ощупывал предметы, лежащие на столе, с трудом ориентируясь среди различных письменных принадлежностей. На спинке стула, стоящего у стола, висела одежда. В зависимости от погоды за окном Старик надевал или легкий жилет, или теплый кардиган. Если погода была ветреная и в щели оконных рам дуло, он выбирал кардиган, если же светило солнце, согревая комнату, тут, ясное дело, больше подходил жилет. В особенно ненастные дни он старался раздвинуть плотные шторы так, чтобы они загораживали края рам со щелями, пропускавшими холод, середина же оставалась открытой, пропуская в комнату свет. Задача была непростая, так как на подоконнике вечно стояло множество всяких мелких предметов, которые было легко сбить, двигая штору. Иной раз дело складывалось так неудачно, что все эти предметы со звоном и грохотом сыпались на чугунный радиатор, а то и за него, и вылавливать, вытаскивать их оттуда, из пыли и темноты, приходилось в процессе долгих, изнурительных поисков. Собственно говоря, никакой нужды в этих предметах не было, даже напоминать они ни о чем не напоминали; они просто относились к обстановке, и Старик принимал это как должное. На письменном столе никогда не было беспорядка, однако предметы, которые там находились, все менее просились в руку и требовали все больше времени, прежде чем удавалось разместить их в том порядке, какой ему был необходим. В последнее время Старик исключительно много занимался выбором письменных принадлежностей, а также изучением следов, которые различные карандаши и ручки оставляли на обеих сторонах бумажного листа. Особенно притягивали его внимание свойства карандашей с грифелем разной степени твердости: потому, может быть, что он впервые за долгое время снова пользовался карандашами. От электронных устройств он совсем отказался — и даже совсем удалил их из комнаты. Даже перьевая авторучка казалась ему слишком претенциозной, и он избегал ею пользоваться; шариковая ручка тоже ему не нравилась: очень уж резкими, грубыми выглядели следы, которые она оставляла на бумаге. Едва ли не с ужасом разглядывал он бесцветные борозды на обратной стороне исчерканного шариковой ручкой листа: они были словно вспухшие следы плетки или розги на гладкой коже. Он открыл верхний левый ящик стола: тут он держал письменные принадлежности, которыми в это время не пользовался. Взгляд его сразу упал на блестящий, серебристый карандаш. Прежде он почти не пользовался карандашами, главным образом потому, что неумел их затачивать: или ломал грифель, или затачивал карандаш криво — так что результатом всегда был недоволен. Сейчас беспокоиться об этом не надо было: карандаш был заточен машинкой, и острый кончик его был безупречен. Старик вынул его, провел линию на чистом бумажном листе. И почувствовал себя так, словно внезапно нашел тропу, ведущую к дому. Грифель скользил по бумаге легко и бесшумно. Не врезался в нее, не сливался с линейками, а летел по поверхности, словно был ее продолжением. Не наносил знаки на бумагу, а словно извлекал их из нее. И хотя линия, оставляемая острием грифеля, выглядела однотонной, все-таки нельзя было с полной уверенностью сказать, усиливается или ослабевает ее яркость от начала к концу. С тех пор Старик пользовался исключительно карандашом. Особенно он заботился об острие; грифель вообще-то мало его интересовал, важны были движения руки с зажатым в ней карандашом, полет, размашистость линий. Неуверенность, с которой он садился за стол, скоро проходила, и если Старуха после завтрака мирно дремала в кухне или настолько погружалась в себя, что не замечала отсутствия Старика, — он проводил за письменным столом несколько спокойных часов, заполненных содержательной деятельностью… Правда, в то утро ему пришлось несколько раз прерваться. После завтрака Старуха быстро обнаружила, что Старика нет. Он слышал, как она, шаркая, бродит туда-сюда, бормоча что-то себе под нос, а может, обращается к нему; это, однако, не очень его беспокоило: из множества самых разных шумов и шорохов он всегда совершенно точно и почти бессознательно мог выделить те, на которые следовало обратить внимание. Тот привычный, мирный звуковой фон, который связан был со Старухой, не мешал ему, скорее даже успокаивал, ведь так он постоянно убеждался в том, что может без помех продолжать свое занятие. Однако Старуха вдруг принялась толкаться в неплотно прикрытую дверь, слабо, но упорно, и, в конце концов распахнув ее, появилась на пороге, голая снизу до пояса. Подойдя к сидящему за столом Старику, она встала рядом, привалившись голым животом к его плечу. Старик обернулся к ней, но не поднял головы, только ласково похлопал Старуху по ляжке. Сейчас нельзя, сказал он; Старуха постояла, глядя куда-то над головой Старика, потом покорно ушла назад, в кухню. Старик закончил прерванное дело и пошел следом за ней. Старуха сидела в кухне за пустым столом и тихонько плакала. Старик погладил ее по голове, одел, потом вернулся к письменному столу. Однако работа в тот день шла неважно: Старуха еще дважды наведывалась к нему, так что большая часть времени, предназначенного для разбора бумаг, ушла на непростое одевание. Старуха же, как в этом легко было убедиться, воспринимала церемонию с удовольствием, смеялась не переставая, прижималась к Старику головой, болтала всякую несуразицу и каждый раз, то есть трижды, требовала накормить ее завтраком. Потом вдруг — видимо, переутомившись — погрузилась в глубокий сон. Старик был уверен, что теперь-то он может провести в другой комнате даже больше времени, чем обычно; но на сей раз ему уже не захотелось возвращаться к письменному столу, и он остался радом с похрапывающей Старухой, оставив, будто по забывчивости, ладонь на ее руке.

Старик снял носки, лег на кровать и накрылся пледом. Руки, вытянутые вдоль тела, лежали полураскрытыми ладонями вниз на матраце. Когда тело приняло привычную позу, сознание Старика мягко перетекло в выработанное долгими тренировками состояние. Вот только тренировки эти давно уже поменяли свою направленность: помогали не сконцентрировать внимание, но, напротив, рассеять. Неторопливо, осторожно выкачивал он из тела оставшуюся там энергию. Сначала из кистей рук, потом из предплечий, затем из ног и, наконец, из груди. Опустись ему на руку пушинка — он и ее бы в этом состоянии не смог удержать. Тело, словно лишившись всех своих твердых компонентов, утратив вес, выскальзывало из своей оболочки и растекалось в воздушном пространстве. Лицо Старика в такие минуты становилось белым, кожа обтягивала кости черепа, нос заострялся. Сознание подрагивало едва ощутимой пленкой на поверхности воды, но уже не пробивалось, не всплывало наверх, и земля более не возвращалась на свое обычное место. Все затопляла влага. В углах рта появлялись тонкие ручейки слюны, под носом и под глазами мерцали неопределенных очертаний пятна, намокали нижние отверстия, а в то же время глазницы, нос, глотку опаляла сухость. Язык — словно окаменевшая глина, дыхание смрадно, воздуха в легких не хватает, хотя грудная клетка продолжает равномерно вздыматься и опадать. Дым окутывает лицо, пальцы рук судорожно подергиваются. Самосознание полностью распадается, трепещет в клочках и обрывках, ничто больше не укрывает его: ни материя, ни кожа, ни плоть; сосуды и капилляры пустеют, все заливает сквозящий холод, глаза закатываются, в горле шуршит сухой целлофан. Тяжелое дыхание замедляется, воздух движется только наружу, то и дело прерываясь, и, наконец, останавливается совсем. Он словно всегда, извечно лежал вот так, вытянувшись на постели, накрытой пледом, положив руки вдоль тела, погрузившись в ничем не нарушаемую тишину. Потом вдруг зрачки его резко сужаются, голова дергается, он с хрипом хватает ртом воздух, словно всплыв после долгого-долгого, бесконечного погружения… Старуха тем временем мирно дремала в кресле, или следила за бликами и тенями, шевелившимися в стекле балконной двери, или бродила по комнате, перекладывая вещи с места на место, наводя порядок. В такие моменты она Старика никогда не трогала. Наверно, думала: прилег отдохнуть ненадолго, вот же он, лежит на кровати, укрытый пледом, глаза закрыты, не шевелится. Имеет же он право отдохнуть, день длинный, ему тоже вон сколько приходится хлопотать. Пусть спит. Ничего иного в такие моменты, глядя на Старика, она и не могла думать, не подозревая ни о погружениях, ни о всплытиях. Да и как она могла что-то такое подозревать, если ни того ни другого на самом деле не существовало. Ни погружения, ни всплытия. Существовал лишь долгий, бесконечный сон и в нем — вспыхивающие и гаснущие образы.