Ариадна Борисова - Санна Ванна: Бабушка

Нет, не могла Сашка отказать себе в любовании раскинутой во всю ширь красотой, и в конце концов ей начинало казаться, что она и сама причастна к величественному пробуждению утра.

Как-то раз, зачарованная своей утренней «прогулкой», Сашка почувствовала странное сердечное томление. Уроков на воскресенье не задавали, и мать удивленно подняла брови, когда дочь в выходной день разложила тетрадку на столе. Поглядела, но ничего не сказала, верная своим внутренним правилам. А Сашка и не ждала никаких слов, ей было не до того — первый раз захотелось написать что-то не по принуждению и долгу. Решила потратить на это дело целую тетрадочную страницу.

Написала и осталась не очень довольной, потому что не смогла бедностью бестолково толпившихся в голове слов выразить переполнявшие ее душу эмоции, тонкие, гибкие и горячие, будто вынутые из кипятка ивовые прутья, из которых мать плела корзины. Внизу подписалась — «Александра», а не «Саша», как обычно, и чуть ниже — «Посвищение папе». Это были ее первые и единственные стихи.

Скорее всего, мать видела листок, всего-то на четверть заполненный большими буквами, и заметила предосудительную расточительность дочери. Сашке почему-то захотелось, чтобы мать украдкой прочитала ее письмо. Пусть бы даже отругала, но прочитала. Может, тогда матери вдруг открылась бы мятущаяся Сашкина душа, безмерно уставшая от одиночества. Но Анна, раз и навсегда доверившись избранным установкам, следовала им с упрямством, достойным уважения.

Летом в прохладной тени палисадника выросла толстая ядреная крапива. Как только она разбросала в стороны свои вырезные ядовито-зеленые листочки, Сашка надела рукавицы, сапоги и нарвала целую охапку. Каша из молодой крапивы получилась несъедобного болотного цвета, но после голодной зимы эти первые витамины, с которых поначалу немилосердно пучило, стали настоящим спасением. Мужики бы, наверное, не выжили на таком «продовольствии», а мать и Сашка терпеливо и упорно тянулись за жизнью изо дня в день — девочка по причине юного и крепкого, несмотря ни на что, здоровья, а женщина — в силу отчаянного ожидания.

Потом каждое лето после подгнившей, съедаемой прямо в «мундирах» картошки (крепкую мать берегла для посадки) на столе появлялись пресноватая крапивная каша и суп из щавеля с диким луком, чуть приправленные мукой или отрубями.

Мимо по реке шли караваны барж и плотов, на которых виднелись крохотные домики сплавщиков. Иногда возле села останавливались брандвахты и похожие на утюжки самосплавные паузки. Спускались на берег гулкие железные сходни, и устраивался миниатюрный базар. Деревенские женщины обменивали крынки молока, яйца и овощи на цветные платки, кастрюли и чайники. Те, кому летом не повезло обзавестись новой посудой, ждали «зимних» мастеров — приходящих по зимнику цыган-лудильщиков, которым несли на латку прохудившиеся тазы и ведра.

Вместе с такими же, как она, оборотистыми девчонками Сашка успевала собирать лук, пока он еще не выстрелил лиловыми шишками семян, и мать продавала на пристани связанные полосками тальниковой коры пышные пахучие пучки. На вырученные деньги Анна покупала на большом пароходе «Пятилетка», возившем в основном иностранные грузы, мешочки американской мучицы. Ее надо было прокаливать до золотистого цвета перед тем, как ставить хлебы, иначе тесто не поднималось и оставалось жидким и безвкусным.

К концу войны стало лучше с оплатой трудодней. Мать ворчала, что ее передовому звену опять начислили так же, как другим, хотя следовало делить не «всем сестрам по серьгам», а по справедливости — по работе. Потом, видно, так и сделали, мать получила целый мешок ранней картошки, сбегала в обед на пристань и принесла что-то под фартуком. Пряча от Сашки глаза, она бережно завертывала в старые газеты слипшийся комок леденцов и другое, маленькое, но пестрое и нарядное, и взволнованно, воркующе приговаривала, блестя глазами:

— Ванечка приедет, а у нас вот что есть для его. Ванечка приедет, а у нас…

Сашка предпринимала попытки отыскать спрятанные матерью сласти и обшаривала пядь за пядью дом и двор, но ни разу не находила.

Когда радио на столбе сельсоветской площадки торжественным голосом Левитана оповестило сельчан от Советского Информбюро о том, что подписан акт о полной и безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил и Великая Отечественная война победоносно завершена, мать неожиданно громко и ликующе первой закричала в тишине собравшейся у репродуктора толпы. После этого — хоть уши затыкай — так оглушительно заорали, заголосили, зарыдали все, так забыли о других и о себе, что Сашка без труда увела обеспамятевшую от счастья мать за руку домой.

Но проходили дни за днями, а ни отца, ни Ванечки все еще не было, как давненько уже не было ни одного письма от них. Потом началась война с Японией, и Анна, деловито отправившись в дровяник, снова глухо, по-волчьи провыла там почти всю ночь.

Однажды, когда мать сидела на пороге с теткой Настасьей, перебирая собранную накануне бруснику, из остановившегося возле дома грузовика солдаты что-то выгрузили на дорожку, и машина развернулась обратно.

Настасья вгляделась и ахнула:

— Анна, смотри, твой, твой вернулся! Иван вернулся!

Сашка замерла у калитки, узнав в почти наполовину обрубленном человеке, сидящем в дорожной пыли, отца…

У матери отказали ноги. Тетка, плача, тащила ее с порога и кричала:

— Анна, ползи, ползи!

И мать поползла. Он тоже сделал встречное движение, но тут же неловко завалился лицом вниз, обнял длинными руками землю перед калиткой, и его широкие плечи крупно затряслись.

Мать застопорилась в нескольких шагах от отца и хрипло выдохнула:

— Иван, Ванечка где?!

Он приподнял к ней небритое грязное лицо в светлых бороздках слез:

— Не знаю, Анна…

Она тонко, дребезжаще вскрикнула и тяжело уронила в пыль свою наполовину седую голову. Так они и лежали на дорожке голова к голове, он — плотный и короткий, она — сухая и долгая, и только их руки тихо, будто нехотя, медленными тягучими змеями ползли навстречу друг другу, пока не сплелись в один жалкий, серый, мосластый комок.

Отец устроился сторожем на ферму. Взяли его, скорее, из жалости, как инвалида и героя — гвардии лейтенанта, награжденного медалью «За оборону Сталинграда». За то, что отец был героем, а мать — лучшей свинаркой, колхоз помог построить им даже баньку, хотя, честно говоря, это было в то время сущее баловство.

До войны отец, как все деревенские, не дурак был выпить по праздникам, а тут оказалось, что и без повода горазд глушить как черт. Получив госпособие по инвалидности, умудрялся пропить его в тот же день. Сашка не любила отца таким, каким теперь знала, но молча и ожесточенно дралась с мальчишками, дразнившими его выпивохой и калекой. Она была не по годам рослой и сильной, и мелкие по сравнению с Сашкой ровесники боялись ее.