Ольга Токарчук - Веди свой плуг над костями мертвых

Мне уже не хотелось говорить. Я сунула руку в карман и вытащила оттуда клок окровавленной щетины Кабана. Положила этот клок перед ними на столе. Сначала они хотели рассмотреть, что это такое, но сразу шарахнулись с отвращением.

— Боже, что это? Тьфу, — воскликнул охранник Ньюмен. — Уберите это к черту!

Я удобно оперлась на спинку стула и с удовольствием сказала:

— Это Останки. Я их собираю и храню. У меня дома стоят коробки, все тщательно подписанные, и я туда это складываю. Шерсть и кости. Когда-нибудь можно будет клонировать всех этих убитых Животных. Может, это будет хоть какая-то компенсация.

— Крыша съехала, — пробормотала женщина в трубку, склоняясь над щетиной и морщась от отвращения. — У нее совсем крыша съехала.

Засохшая кровь и грязь испятнали им бумаги. Охранник вскочил со своего места и отодвинулся от стола.

— Брезгуете кровью? — язвительно спросила я. — Но кровянкой любите полакомиться?

— Успокойтесь, пожалуйста. Прекратите эту комедию. Мы же стараемся вам помочь.

Я поставила подпись на всех копиях, и тогда женщина легонько взяла меня под руку и подвела к двери. Как сумасшедшую. Я не сопротивлялась. При этом она все время разговаривала по телефону.

Мне снова приснился тот же сон. Опять моя Мать была в котельной. И я снова сердилась на нее, что она сюда пришла.

Я смотрела ей в лицо, но ее взгляд где-то бродил, она не могла взглянуть мне в глаза. Мать вела себя так, будто ей сказали о какой-то постыдной тайне. Улыбалась, а потом вдруг становилась строгой, выражение ее лица менялось, расплывалось. Я сказала, что не хочу, чтобы она сюда приходила. Здесь место для живых, а не мертвых. Тогда Мать повернулась к двери, и я увидела, что там стоит еще и моя Бабушка, молодая, крепкая женщина в сером платье. В руках она держала сумку. Обе выглядели так, будто как раз собирались в костел. Я запомнила эту сумку — довоенную, смешную. Что в ней можно носить, когда приходишь из потустороннего мира? Горсть праха? Пепел? Камень? Истлевший платок для несуществующего носа? Теперь они вдвоем стояли передо мной, рядом, мне даже показалось, что я чувствую их запах — выдохшихся духов, простыней, ровно сложенных в деревянном шкафу.

— Уходите отсюда, возвращайтесь домой, — я замахала на них руками, как на Косуль.

Но они не сдвинулись с места. Поэтому я отвернулась первой и вышла оттуда, закрыв за собой дверь на ключ.

Древний способ против сонных кошмаров таков: надо вслух рассказать сон над открытым унитазом, а потом спустить воду.

Понятно, что первый Гороскоп Человек всегда составляет для себя, так было и со мной. Тогда у меня вырисовалась первая конструкция, которая базировалась на кругах. Я рассматривала ее удивленно — это я? Передо мной лежал проект меня самой, самый простой и вместе с тем самый сложный из всех возможных, мое собственное «я» в общих чертах. Зеркало, которое превращает выражение живого лица в примитивный геометрический график. То, что казалось мне в собственной внешности знакомым и очевидным, исчезло; остались характерные разбросанные точки, символизирующие планеты на небесном своде. Ничто не стареет, ничто не меняется, места на небесах постоянны и неизменны. Время рождения разделило это пространство круга на дома, и таким образом график стал практически неповторимым, уникальным, как папиллярные линии.

Думаю, каждый из нас, глядя на собственный Гороскоп, испытывает противоречивые чувства. С одной стороны, можно гордиться, что твоя индивидуальная жизнь обозначена небом, будто почтовым штемпелем с датой на письме, таким образом, тебя выделили из других, ты единственный и неповторимый. Однако, в то же время это заключение в ограниченном пространстве, вытатуированный лагерный номер. От него не убежишь. Нельзя быть кем-то другим, а не тем, кем ты есть.

Это ужасно. Мы хотели бы думать, что мы свободны и в любой момент можем создать себя заново. И что наша жизнь полностью зависит от нас. Эта связь с чем-то настолько большим и монументальным, как небо, подавляет нас. Лучше бы мы были маленькими, тогда и наши грешки можно было простить.

Поэтому я убеждена, что следует основательно познакомиться с нашей тюрьмой.

По специальности я инженер-мостостроитель, я уже упоминала об этом? Я возводила мосты в Сирии и Ливии, а в Польше вблизи Эльблонга и на Подляшье — два. Тот, что в Сирии, был странным — он соединял берега реки, которая появлялась лишь периодически — вода текла в русле в течение двух, трех месяцев, потом ее впитывала раскаленная земля, и русло превращалось в некую бобслейную трассу, по которой носились дикие пустынные Собаки.

Наибольшее удовольствие мне всегда оказывало преобразования воображения в цифры — из них возникала конкретная картина, затем рисунок, потом проект. Цифры опускались на мой лист и там послушно укладывались. Мне это очень нравилось. Алгебраический талант пригодился для Гороскопов, тогда все надо было самой вычислять с помощью логарифмической линейки. Сейчас в этом нет необходимости; существуют готовые компьютерные программы. Кто сейчас помнит о логарифмической линейке, если панацеей от любой жажды знаний стал один-единственный «клик» мышкой? Однако именно тогда, в лучшее для меня время, началась моя Болезнь и пришлось вернуться в Польшу. Я долго пролежала в больнице и невозможно было установить, что на самом деле со мной происходит.

Когда я встречалась с одним протестантов, который работал геодезистом на строительстве автострад, и он мне говорил, цитируя, кажется, Лютера, что тот, кто страдает, видит Бога сзади. Я задумалась — идет ли речь здесь о спине или, может, ягодицах, как выглядит Бог сзади, если мы не можем представить себе перед? Похоже, что тот, кто страдает, имеет к Богу особый доступ, через черный ход, он благословен, узнает какую-то истину, которую без страданий трудно было бы понять. Поэтому в определенном смысле здоровым является лишь тот, кто страдает, как это ни странно звучит. Пожалуй, здесь я права.

В течение года я вообще не ходила, а когда Болезнь начала понемногу отступать, уже знала, что неспособна буду возводить мосты на пустынных реках, и мне нельзя слишком далеко отходить от холодильника с глюкозой. Поэтому я сменила профессию и стала учительницей. Работала в школе, обучая детей разным полезным вещам: английскому, ручному труду и географии. Всегда старалась полностью завладеть их вниманием, сделать так, чтобы они запоминали важную информацию не потому, что боятся получить двойку, а потому, что им действительно это необходимо.

Мне это было очень приятно. Дети всегда привлекали меня больше, чем взрослые, потому что я и сама немного инфантильна. В этом нет ничего плохого. Хорошо, по крайней мере, что я это осознаю. Дети гибкие и податливые, откровенные и нетребовательные. Они не ведут пустых разговоров, small-talks, на которые любой взрослый может спустить всю свою жизнь. К сожалению, чем старше они становятся, тем больше подчиняются власти разума, превращаются, как сказал бы Блейк, в жителей Ульро [5] Ульро — материальный мир по Уильяму Блейку (ред.). , и не так легко указать им нужный путь. Поэтому меня радовали только маленькие дети. Старшие, которым, скажем, исполнилось десять, были еще противнее, чем взрослые. В этом возрасте дети теряют свою индивидуальность. Я видела, как они закостеневали, неизбежно достигая возраста созревания, и это приводило к тому, что эти дети постепенно попадали в зависимость от того, чтобы быть такими, как другие. Редко у кого еще продолжалась какая-то внутренняя борьба, соревнования по этой новой форме, однако в конечном итоге и они подвергались изменению, почти все. Тогда я никогда не пыталась их сопровождать — это означало стать свидетелем Падения, уже не впервые. Чаще всего я учила детей младше этого возраста, максимум до пятого класса.