Ольга Токарчук - Веди свой плуг над костями мертвых

— Уронишь меня, — сказал Матога с неуклюжей нежностью. Было заметно, что это первый Пес в его жизни, и он не очень знает, как с ним обращаться.

— Как ты ее назовешь? — спросила я, когда первые глотки чая разогрели мне нутро, и клубок переживаний, который застрял в горле, немного растаял.

Матога пожал плечами.

— Не знаю, может, будет Муха или Шарик.

Я ничего не ответила, но мне эти клички не понравились. Это не были имена, которые подходили этой Суке, учитывая ее недавнюю жизнь. Надо было что-то для нее придумать.

Официальные имена и фамилии просто бессмысленны. Никто их не помнит, настолько они оторваны от личности и банальны, потому что ничем ее не напоминают. К тому же, каждое поколение имеет собственную моду и на тебе, ни с того, ни с сего, всех зовут Малгожата, Патрик или, не дай Бог, Янина. Поэтому я стараюсь никогда не использовать имен и фамилий, а использую прозвища, которые приходят в голову сами, когда мы впервые кого-то видим. Я уверена, что это самый правильный способ использования языка, совсем не похожий на жонглирование словами, лишенными значений. Например, фамилия Матоги — Сверщинский, так написано у него на дверях, и еще инициал «С.» — интересно, как его зовут? Он всегда называл себя так: «Сверщинский», однако, видимо, не ожидал, что кто-то будет ломать себе язык, чтобы это сказать. Мне кажется, каждый из нас видит другого Человека по-своему, поэтому имеет право дать ему имя, которое он считает соответствующим и подходящим. Таким образом, мы становимся многоименными. У нас столько имен, со сколькими людьми мы общаемся. Я назвала Сверщинского Матогой и думаю, это прозвище хорошо передавало его Сущность и Свойства.

Но сейчас, когда я посмотрела на Суку, мне в голову сразу пришло человеческое имя — Марыся. Может, из-за сиротки, которая была такая же бедная-несчастная.

— А она случайно не зовется Марысей? — спросила я.

— Возможно, — ответил тот. — Да, пожалуй, что да. Ее зовут Марыся.

Похожим образом появилось и прозвище Большой Ступни. Это было несложно, пришло само, когда я увидела его следы на снегу. Матога сначала говорил на него «Мохнатый», но затем принял от меня «Большую Ступню». Это лишь означает, что я придумала для него правильное имя.

К сожалению, сама себе я не могла выбрать ни одного нормального имени. Считаю, что то, которое значится в документах, мне ужасно не подходит и обижает меня — Янина. Думаю, на самом деле меня должны звать Эмилия или Иоанна. Иногда думаю, это должно быть что-то вроде Ирмтруд. Или Божигнева. Или Навоя.

Матога же как огня избегает обращаться ко мне по имени. Это тоже что-то да значит. Всегда как-то так у него получается, что он сразу говорит мне «ты».

— Подождешь со мной, пока они приедут? — спросил сосед.

— Конечно, — охотно согласилась я и осознала, что не смогла бы назвать его Матогой. Близкие соседи не нуждаются в именах, чтобы общаться друг с другом. Когда я прохожу его дом и вижу, как он пропалывает огород, мне не нужно его имя, чтобы поздороваться. Это особый вид близости.

Наш поселок — это несколько домов, которые стоят на Плоскогорье, в стороне от остального мира. Плоскогорье — дальний геологический родственник Столовых гор, их неблизкое будущее. До войны наше поселение называлось Люфтцуг, то есть Сквозняк, сейчас осталось разве что неофициальное Люфтцуг, потому официального названия нет. На карте видно только дорогу и несколько домов, никаких букв. Здесь всегда дует ветер, массы воздуха перекатываются через горы с запада на восток, из Чехии к нам. Зимой ветер становится резкий и свистящий; завывает в каминах. Летом зарывается в листья и шуршит, здесь никогда не бывает тихо. Многие люди могут себе позволить иметь один дом в городе, круглогодичный, официальный, а второй — такой легкомысленный, детский — в селе. Именно так эти дома и выглядят, по-детски. Небольшие, приземистые, с крутыми крышами и маленькими окошками. Все построены перед войной и все расположены одинаково: длинными стенами на восток и запад, одной короткой на юг, и второй, к которой прилегает сарай — на север. Только дом Писательницы немного отличается эксцентричностью. К нему со всех сторон достроены террасы и балконы.

Оно и не удивительно, что люди покидают Плоскогорье зимой. Здесь трудно жить с октября по апрель, и я об этом хорошо знаю. Ежегодно здесь лежит глубокий снег, а ветер старательно вырезает из него сугробы и дюны. В результате последних климатических изменений потеплело везде, только не у нас на Плоскогорье. Напротив, особенно в феврале, снега стало больше, и держится он дольше. Мороз часто доходит до двадцати градусов, а зима полностью заканчивается в апреле. Дорога неважная, мороз и снег уничтожают то, что пытается отремонтировать волость со своими скромными финансовыми возможностями. До асфальта приходится ехать четыре километра ухабистым проселком, но все равно там, внизу, нечего делать — автобус до Кудовы уезжает утром и возвращается после обеда. Летом, когда у немногочисленных местных бледных детей наступают каникулы, автобусы не ездят вовсе. В селе есть дорога, которая незаметно, словно волшебная палочка, превращает его в пригород небольшого городка. При желании, по этой дороге можно добраться до Вроцлава или Чехии.

Однако находятся такие, кого все это устраивает. Можно было бы выдвинуть немало Гипотез, если бы пришлось исследовать, почему. Психология и социология способны многое подсказать, но меня эта тема совершенно не волнует.

Например, я и Матога мужественно сопротивляемся зиме. На самом деле, это не совсем точное определение — «сопротивляемся»; мы скорее воинственно выпячиваем нижнюю челюсть, как эти мужчины на мостике в селе. Если их зацепить каким-нибудь нехорошим словом, они отлаиваются задиристо: «Ну что? Ну что?». В определенном смысле, мы тоже цепляем зиму, но она с нами не считается — так же, как и остальной мир. Старые эксцентрики. Хиппи божьей милостью.

Зима бережно окутывает все вокруг белой ватой, сокращает день так, что когда опрометчиво засидишься ночью, можно проснуться в Сумерках на следующий день. Признаюсь, такое все чаще случается со мной с прошлого года. Небо здесь висит темное и низкое, словно грязный экран, на котором продолжаются непрерывные битвы облаков. Именно для того и стоят наши дома — чтобы защищать нас от этого неба, иначе оно проникло бы внутрь наших тел, где, словно маленький стеклянный шарик, находится Душа. Если она вообще существует.

Не ведаю, что в течение этих темных месяцев делает Матога, мы не поддерживаем слишком близких отношений, хотя — не буду скрывать — я бы рассчитывала на большее. Видимся раз в несколько дней и тогда обмениваемся парой слов. Не для того мы сюда перебрались, чтобы устраивать совместные чаепития. Матога купил дом на год позже меня и похоже, что он решил начать новую жизнь, так же, как любой, у кого закончились идеи и деньги на старую. Кажется, работал в цирке, но не знаю, был ли он там, скажем, бухгалтером или акробатом. Предпочитаю думать, что акробатом, и когда он прихрамывает, представляю себе, что когда-то давно, в замечательные семидесятые, во время какого-то особого номера случилось так, что он не дотянулся рукой до перекладины и рухнул с высоты на посыпанную опилками арену. Но хорошенько подумав, я признаю, что профессия бухгалтера совсем неплоха, и любовь к порядку, им присущая, вызывает мое уважение, одобрение и неописуемое почитание. Восхищение к порядку в небольшом хозяйстве Матоги бросается в глаза сразу: дрова на зиму лежат, сложенные причудливыми кипами, напоминающими спираль. Таким образом образуется хорошенький, безупречно пропорциональный конус. Его кипы можно воспринимать как местные произведения искусства. Трудно не заметить этот прекрасный спиральный порядок. Минуя дом Матоги, я всегда останавливаюсь на минутку и восхищаюсь этим творческим сотрудничеством рук и разума, которое с помощью такой банальной вещи, как дрова, выражает само движение во Вселенной.