Чезар Петреску - Патриархальный город

Адина Бугуш замолчала, ожидая ответа.

Тудор Стоенеску-Стоян изрек туманно и назидательно:

— Но и чрезмерная щепетильность тоже болезнь, сударыня… Болезнь воображения. Моральная ипохондрия.

— Возможно! Но вы пока еще судите обо всем, глядя с Сириуса. Высказываете обобщения. Максимы. Афоризмы. Парадоксы. Посмотрим, как вы будете говорить через несколько месяцев! Не забывайте, я живу здесь пять лет. Пять лет! А кажется — пять столетий! За это время я успела понять, что здесь человек не имеет права жить, не зная, что творится у соседей слева и справа. Этого тебе не позволят. Такое здесь считается оскорблением. Непростительной дерзостью. У меня было время приобрести достаточный и — увы! — горький опыт. Когда я приехала сюда, я была вроде вас… Только притязания были более скромными. Я не собиралась менять свою жизнь; посвящать себя служению бог весть какому идеалу. Мне нечего было переделывать. Я приехала, готовая покориться своей участи, — только и всего. Не думала, что это будет трудно. Санди представил мне свой патриархальный город в таком розовом свете! По-видимому, как и вам, — в тех письмах, что побудили вас пуститься в путь.

— Меня никто не побуждал, сударыня! Я приехал сюда сам, по собственному решению! — запротестовал Тудор Стоенеску-Стоян, оскорбленный за свою свободу воли.

— Хорошо-хорошо! Я поняла. Вы приехали добровольно. Я приехала из-за Санди, Санди меня привез. Не могу сказать, что замуж вышла по любви. Он не из тех людей, из-за которых теряют голову. Но он добр, внимателен, терпелив и при невыигрышной внешности обладает редкой деликатностью и тактом. Особый случай. Видели, в какой шутовской одежде он расхаживает? А все потому, что не может отказать портному, который одевал его еще мальчиком. Потом по наследству от родителей перешел к нему. И теперь Санди не может с ним расстаться. Боится его огорчить. Не правда ли, этого достаточно, чтобы охарактеризовать человека! Я была бедна, одинока. А выросла в роскоши. Бедная сирота, избалованная богатыми родственниками. Поначалу тетушкой Корой, о которой я рассказывала вчера. После ее смерти дядюшками, которые отправили меня в Швейцарию и поместили в пансион. Я привыкла к жизни удобной, комфортабельной — фортепьяно, книги, зимние и летние виды спорта. Росла, не зная нужды, и никто не готовил меня к жизни, которая ждет бедную девушку. А потом все, кто избавлял меня от забот, умерли один за другим. Я осталась совсем одна. И совсем беспомощная. Вы не можете себе представить, что это значит — остаться совсем одной.

— Напротив! Очень хорошо представляю! — возразил Тудор Стоенеску-Стоян, избегая, однако, входить в подробности своего долгого и горького личного опыта.

— Даже если представляете, то вчуже, со стороны. А я это пережила. К тому времени мои подруги по пансиону разъехались по всему свету. Они были кто откуда. Одна девочка из Сан-Сальвадора, другая из Лондона, были и из Вены, из Индии. Они писали мне, я и сейчас получаю от них письма. Они вернулись домой, к своим родителям. Обзавелись собственными семьями. Или готовились обзавестись, по образу и подобию своих близких. В письмах они рассказывали о радостях, для меня недоступных. Тогда-то и появился Санди. Он не был моим идеалом. Только спасением… Я лишь потому стала госпожой Александру Бугуш, что боялась жизни. И честно сказала ему об этом. И столь же искренне верила, что в семейной жизни любовь можно заменить дружбой, повседневной дружеской связью, союзом двоих, живущих под одной крышей. Теперь я со всей строгостью сужу себя — и осуждаю. Я не та женщина, которая нужна Санди. Не та, которой он, быть может, заслуживает. И верите ли? Причиной тому — все этот его патриархальный город, здешняя инквизиция, здешняя атмосфера. Жизнь здесь мелкая, застойная, словно гниющая трясина. Я задыхаюсь от ее испарений. У меня расшатались нервы. Живи мы в другом месте, дыши иным воздухом, я, встречая вечером Санди, не была бы всякий раз такой взвинченной и злой, словно кошка, готовая вцепиться в лицо. А здесь…

Адина Бугуш горько улыбнулась, вяло указала рукой на прямоугольное окно и безвольно уронила ее на колени:

— А здесь? Видите этот Кэлиманов холм, что загораживает от нас весь свет? По наивности, я хотела устроить себе уголок с особой обстановкой, в котором чувствовалось бы живое дыхание века, раз уж сама я не смогла за ним угнаться. Я выписала каталог выставки декоративного искусства, проходившей два года назад в Париже. И вот, полюбуйтесь!

Она обвела вокруг рукой, демонстрируя обои с упадническим геометрическим рисунком, суставчатые стулья, больничную мебель.

— Взгляните, прошу вас, на смехотворный результат! Ведь это и в самом деле смешно. Лишь теперь я впервые поняла, насколько все это неуместно здесь, и в доме, и в этом городе вообще. Жалкая карикатура на то, чего мне хотелось. И потом — что толку! Окно я расширила (бедняга Санди слова не сказал, хотя я испортила ему фасад его старинного дома), и забыла, что вид из него изменить не удастся. Кэлиманов холм так ведь и остался у меня перед глазами! И сталкивает меня назад, к местным обывателям. А примириться с ними, с их здешней жизнью я не в силах. Я пыталась. Первые два года старалась всей душой. Визиты, обеды, чаи, благотворительные комитеты… Сплетни, предвыборные махинации, интриги, соперничество, карты — все это не жизнь, а какая-то грязная пена на ее поверхности. Каждый вечер я возвращалась домой с отвратительной горечью во рту. Мне были чужды их интересы, не радовали их радости, не тревожили их тревоги. Но главная беда — я прекрасно понимаю, насколько это вредит Санди. И его жизни вне семьи, и его жизни в этом доме, откуда он удирает при всяком удобном случае, лишь бы избежать семейных сцен. Устроил себе в городе контору. Прямо как в сказке про зайца и лису. Я выжила его из дома, где жили его родители, деды и прадеды. Знаю это — и ничего не могу с собой поделать… После двух лет здешней жизни я отказалась от попыток «прижиться», как надеялся Санди. Я почти никого не вижу. Замкнулась в себе. И в итоге… Знаете, как меня называют в городе?

— Пока нет! Но, несомненно, узнаю тотчас, как выйду на улицу — и если люди таковы, какими вы, сударыня, их изобразили.

Тудор Стоенеску-Стоян придал ответу шутливый оттенок. Но Адина Бугуш этого не оценила, слишком была поглощена рассказом, для которого, как ей казалось, впервые нашла сочувственного слушателя.

— Чтобы вам не трудиться узнавать стороной, я скажу вам сама. Меня прозвали «Медуза», у меня якобы глаза и волосы знаменитой Горгоны. И еще «Черной пантерой», поскольку в город я выхожу только в простом черном платье, вроде этого. Как видите, даже при моей замкнутой жизни мне не удалось избежать двух прозвищ сразу и вдобавок репутации роковой женщины. Это я-то — роковая женщина? Впрочем, может, оно и так. Но лишь для одного-единственного мужчины, который вовсе этого не заслужил. Для Санди. И совсем не в том смысле, какой обычно вкладывают в это слово. Роковая потому, что, сама того не желая, испортила ему жизнь, потому что ежечасно поступаю наперекор его желаниям, потому что не могу принимать близко к сердцу всего того, чем так увлечены все его Тави и Петрэкеску, господин полковник Джек Валивлахидис и его супруга с их фанариотским [16] Фанариоты — греческого происхождения чиновники Оттоманской империи на территории Румынии в XVIII и начале XIX века. Название дано по имени Фанара — стамбульского квартала, населенного зажиточными греческими семействами. чванством, господин Иордэкел Пэун и вся компания лиц, с кем вам предстоит свести близкое знакомство и которые подвергнут вас тем же испытаниям. Вот почему я оказалась для него роковой женщиной. Он мечтал о мирном безмятежном растительном существовании. А я внесла в его дом тревогу. Не женщина, а пантера, запертая в клетке. Но это для него. А для них? Что худого я сделала им? Я приехала сюда с самым искренним желанием приспособиться, а увидев, что это невозможно, желала лишь одного: чтобы меня оставили в покое. В итоге — пустота в доме и враждебность горожан. Разве их поймешь?.. Может, со стороны я и впрямь выгляжу странной, нелепой, смешной, какой кажется мне теперь вся эта потешная обстановка в чуждом для них стиле и вкусе. Знаете, у меня есть книга, в которой я, кажется, нашла объяснение тому, что выпало мне на долю.