Чезар Петреску - Патриархальный город

Адина Бугуш встала и взяла со стеклянной полки никелированного шкафчика небольшой томик в матерчатой обложке с кричащим цветовым оформлением того самого кубистического стиля, который еще недавно завораживал ее, а сейчас вдруг показался до отвращения карикатурным, — открыла заложенное место и склонилась над книгой; тень от упавших на лоб, змеящихся завитков закрыла продолговатые, как у медузы, глаза:

«Однако всякий человек смешон, если смотреть на него со стороны, не задумываясь о том, что происходит в его уме и сердце. Даже «Гамлета» можно сыграть как пародийный фарс с шутовской сценой, где герой пытается уличить родную мать в супружеской измене. Из жизни Христа легко сочинить остроумнейшую новеллу в духе Мопассана, сравнив сумасбродные притязания рабби — учителя и его жалкий конец. Всякий человек — это фарс, превращающийся в трагедию, и трагедия, переходящая в фарс. Прохожий, поскользнувшийся на банановой кожуре и раскроивший себе череп, для стороннего глаза описывает на фоне неба неоценимую по комизму загогулину».

Адина Бугуш закрыла книгу.

Тряхнув головой, откинула со лба змеящиеся завитки и жадно впилась взглядом в лицо сидевшего на стуле мужчины, отыскивая в нем отсвет человеческой доброты.

И снова Тудор Стоенеску-Стоян мог ответить лишь беспомощной, смутной улыбкой.

Женщина машинально провела длинными тонкими пальцами по матерчатому переплету. Поднесла книгу к самым глазам Тудора Стоенеску-Стояна с улыбкой, в которой не было ничего рокового.

— Вот, взгляните, пожалуйста. Мой экслибрис — итог размышлений о себе. Роковая женщина не выбрала бы его своим девизом.

Тудор Стоенеску-Стоян разобрал надпись, оттиснутую блеклыми золотисто-зелеными буквами: «Animula vagula, blandula»…

В стихе императора Адриана он не уловил меланхолического вздоха трепетной души, потерянной и кроткой, каким звучал он для изгнанницы. Секунду он маячил перед его глазами как латинское обозначение какого-то беспозвоночного класса простейших — студенистого одноклеточного вроде амебы или инфузории (так иногда вдруг вспоминались ему названия из учебника зоологии); как если бы крошечное дрожащее существо, Гулливер в стране великанов, тоже захотело обзавестись этикеткой.

И даже в словах, что он произнес, слышалась робость этой дрожащей твари.

— «Animula vagula, blandula…» Да это же словно моя визитная карточка!

— О нет! Не ваша! — энергично запротестовала Адина Бугуш, отбирая назад книгу и вместе с нею — девиз, оказавшийся под угрозой экспроприации. — Вы иное дело. Вы знаете, чего хотите! И умеете хотеть! Вы дали тому достаточно доказательств. Вы совсем, совсем иное дело. Вам, я думаю, подошел бы экслибрис вроде «Omnia mea mecum porto», или «Non omnis moriar», или «Aere perennius» [17] Все свое ношу с собой (лат.) . Весь я не умру (лат.) . Долговечнее меди (лат.) . . Как и полагается творцу. Человеку, предназначенному для иных деяний.

Тудор Стоенеску-Стоян не стал возражать. Исчезло — в который раз? — студенистое существо с периферии животного царства, одноклеточное, готовое смиренно принять этикетку: «Animula vagula, blandula…». На низком неудобном стуле с уверенным и авторитетным видом сидел, улыбаясь, тонкий знаток женской души, отказавший в этих знаниях Теофилу Стериу, романисту, и находящий вполне естественной свою нынешнюю роль духовника.

— Вот и вся моя повесть! — закончила Адина Бугуш, поднимаясь. — Я рассказала ее вам и освободилась от тяжкого груза, который уже давно камнем лежал на душе. Надеюсь также, что мой рассказ может пойти на пользу и вам. Вы узнали, что вас ожидает. И чего вам следует опасаться!.. Уединиться, как вы мечтаете, вам не удастся. Вам этого ни за что не позволят. Остается найти какой-то компромисс. Средний путь. И здесь, возможно, вам пригодятся ваши доспехи… проверенные и надежные. Вам следовало бы иметь два лика. Личину для толпы — притворную, приветливую, свойскую. Чтобы никого не обидеть. Никого не задеть. И подлинное лицо, которое следует хранить для себя. В тайне от других. Мне это уже ни к чему. Слишком поздно. Мне этикетку уже приклеили. Впрочем, я бы и не сумела. Вы — другое дело. Не знаю, достаточно ли ясно я выражаюсь?

— Яснее ясного! Я понял вас вполне! — поспешил уверить ее Тудор Стоенеску-Стоян.

Он ее понимал. Зеркало с тремя створками открыло ему даже не две, а целых три версии его собственного я; он разглядел их в зеркале и теперь держал при себе — только не знал, какая из этих версий и есть его настоящее, тайное, единственное, лицо.

— Тем лучше. Я не напрасно потеряла утро! — обрадовалась Адина Бугуш. — Теперь я могла бы пройтись с вами, показать город. Достопримечательности патриархального города! Санди будет весьма огорчен, он, без сомнения, хотел бы первым представить вам «свою версию».

Она быстро и небрежно поправила перед зеркалом шляпку, не утруждая себя разглядываньем вблизи и издалека, как иная кокетливая женщина. Да она в этом и не нуждалась. Крошечная шляпка, закрывавшая виски, превосходно завершала по-кошачьи гибкую линию силуэта, черное платье было настолько простым и скромным, что согражданам Санду Бугуша казалось вызывающим.

На улице Тудор Стоенеску-Стоян почувствовал, что счастлив сопровождать такую женщину.

И лихо, молодцевато надвинул на самые брови свою мягкую шляпу с полями.

Вслед им колыхались в окнах занавески; их приподнимали за краешек и опускали.

Окно за окном, занавеска за занавеской.

И так — до конца улицы, а затем и на другой улице за поворотом, словно сигнал, бегущий по незримому проводу от дома к дому.

Кафетерий «Ринальти» был в те времена генеральным штабом и главным наблюдательным пунктом города.

Расположенный на Большой улице, как раз на полпути между вокзалом и епископией, он подстерегал прохожих любых категорий и аппетитов.

Одни проходили мимо, другие останавливались и усаживались за столики.

Проходившие мимо знали сидевших за столиками. Сидевшие за столиками знали проходивших мимо. Знали, кто прошел. Когда. С кем. Как был одет. Пешком или в экипаже. И, разумеется, знали, весел он или на душе у него скребут кошки.

Таким образом, это заведение, которое, следуя за солнцем, совершавшим свой путь по небесному меридиану, поочередно превращалось то в кафе, то в бар с аперитивами, то, наконец, в невинную «современную кондитерскую с фирменными конфетами и карамелями, с кофе-гляссе, неаполитанской кассатой [18] Слоеное мороженое твердых сортов; подается в бумажной обертке. и прочими сортами мороженого», — служило штаб-квартирой, где разрабатывались наступательные и оборонительные операции различных соединений — политических, школьных, судейских, военных, административных и церковных; с этого бессменного наблюдательного поста велся учет всем закулисным или откровенно демонстративным маневрам, равно как и крупнейшим городским событиям: разводам, ссорам, политическим скандалам, расколам и союзам.