Чезар Петреску - Патриархальный город

На следующее утро ставни кафетерия «Ринальти» открывались одновременно с выходом на работу служащих железнодорожного вокзала. Еще до того, как в дверях появлялся первый посетитель, в кафетерии уже таинственным образом скапливались сведения обо всех ночных событиях. Как? Откуда? — никто не мог бы сказать. Возможно, их излучали пропитанные флюидами стены, шестидесятилетний мрамор столиков, разрозненные стулья, призрачный свинцовый блеск зеркал, где человеческие тела казались трупами утопленников, раскачивающихся в океанской глубине. А может быть, материализовался во всех подробностях ночной фильм, самопроизвольно конденсируясь из незримых стихий. В любом случае, первый посетитель, за неимением другого слушателя, обращался к синьору Альберто:

— Ну, что скажете? Каких делов натворили нынче ночью этот господин Тави и хозяин Пику!

Но и без «господина» и «хозяина», свидетельствовавших о желании отмежеваться, по одной интонации владелец кафетерия «Ринальти» легко догадывался о глубине осуждения, которого заслуживали новые подвиги Пику и Тави. Но, как человек осторожный и к тому же коммерсант, синьор Альберто ограничивался скупой улыбкой, воздерживаясь от более определенной оценки.

Возможно, он не знал этой новости. А может быть, ничего еще не слыша, благодаря все тем же таинственным флюидам, уже и он в точности знал, кто был в «Сантьяго», а кто в «Белом барашке» или в «Беркуше»; кто с кем и сколько пробыл, о чем беседовал, что ел и пил, сколько потратил, в каком расположении духа отправился домой, пешком или на извозчике. Скорее всего, знал, — как все знали все и обо всех.

Однако в кафетерии «Ринальти» он был единственным человеком, которого подобные новости оставляли совершенно равнодушным. Он глядел не видя. Выслушивал не слыша. Узнавал не интересуясь. Для него все вокруг: посетители, что приходят и уходят, прохожие на улице, сограждане в их домах с закрытыми дверями и задернутыми занавесками — были всего-навсего кофе черный или по-турецки, торт или коньяк, вермут с сифоном или четверть кило карамели, кассата неаполитанская или вишневое варенье, пахлава или яблочный струдель, — в зависимости от излюбленного напитка или лакомства, от покупок или заказов. «Господин» Тави был вермут с сифоном. «Хозяин» Пику до двенадцати часов настойка, а весь остаток дня — двойной горький кофе по-турецки. А строгий инквизитор, который столь сурово их осудил и чуть свет вынес приговор, был маленькой чашечкой сладкого жиденького кофе без сливок.

Из-за всякого незнакомого посетителя, залетавшего случайным метеоритом, синьор Альберто пребывал в мучительной тревоге — с того момента, как тот, войди, усаживался за столик, и пока не высказывал, наконец, своих пожеланий.

Таких посетителей синьор Альберто с первого взгляда относил к одной из категорий и волновался, как игрок, поставивший на карту или скаковую лошадь остаток своего состояния. Случалось, он ставил на кофе с молоком. А незнакомец в самое неподходящее для этого время заказывал коньяк или фисташковое мороженое. Такой пустяк мог на целый день отравить синьору Альберто настроение! Столь велика была досада на самого себя и клиента! Он страдал еще более тяжко, когда завсегдатай со стажем в несколько десятков лет и неизменными привычками вдруг ни с того ни с сего, из-за нелепого, граничащего с извращенностью каприза, отказывался от чая с ромом, возжаждав пирожных со сбитыми сливками, или переходил с кофе сладкого некрепкого на кофе с ромом. Подобные аберрации приводили его в отчаяние, и он, уже не пытаясь понять, к какой из непоправимых катастроф катится сбившееся с пути человечество, тут же от огорчения, следуя естественному ходу мысли, возвращался к думам о своем сыне Джузеппе, который, вооружившись итальянско-румынским словарем, до полуночи читал по складам найденные на чердаке книги из наследства основателя династии Джузеппе I. Нахмурив оливковый лоб и теребя курчавые и блестящие, как каракуль, волосы, он давал себе слово сорвать со стены гравюру Данте, запретить сыну носить под форменной курткой медальон с гербом Италии, забрать его из лицея и на следующий же день поставить к духовке печь пахлаву.

Но тут в дверях появлялся какой-нибудь «черный с ромом» или «вермут-сифон» и действительно требовал себе черного кофе или вермута. Тогда все вставало на свои места. Синьор Альберто выполнял заказ, а потом блаженно устремлял свой взгляд поверх крыш соседних строений, туда, где на фоне неба виднелся глинистый холм Кэлимана, который не загораживал ему никаких горизонтов, поскольку вопрос, а что же творится там, на краю света, никогда не мучал его.

Летом, в пору отпусков, привычный для всех остальных времен года распорядок претерпевал существенные изменения.

Одни посетители исчезали, отправившись отдохнуть. Другие изменяли часы посещений, мучаясь, чем бы заполнить свободный день отпуска, слишком пустой и долгий. Вынесенные на тротуар дополнительные столики из крашеных досок нарушали прежнюю стратегию размещения. Появлялись шумные студентки и студенты с развязными манерами. Заглядывали чужаки, приехавшие навестить родственников. Останавливались туристы; они вылезали из покрытых пылью автомобилей, требовали напитков с непонятными названиями, нахально, словно забавных животных в зверинце, разглядывая мирных посетителей-туземцев; непочтительно прохаживались на их счет и оставляли после себя в пепельницах окурки английских и американских сигарет и смутную, смешанную с завистью и восхищением тоску в душе тех, кто так и оставался сидеть, как приклеенный, за синим мраморным столиком образца 1870 года, года основания.

Новые группировки собирались случайным образом. Они возникали без всякой закономерности, вокруг ядра, лишенного подчас всякого престижа — им мог оказаться первый пришедший, усевшийся в помещении или снаружи, под тентом из полосатой зеленой парусины или под открытым небом, в зависимости от того, какая была погода: дождь, ветер, гроза, солнце или тучи.

Среди горожан с их серыми физиономиями и вялой застоявшейся кровью попадались землевладельцы, арендаторы и их потомки, чьи лица настолько обгорели на солнце, что белым и блестящим оставался один лоб, который в пору сенокоса, жатвы и молотьбы защищала шляпа с полями. Повстречав знакомого, они принимались трясти ему руку с такой силой, словно хотели вырвать ее; на них были гамаши, спортивные костюмы или совсем уж затрапезная одежонка с воротом нараспашку, пропыленная насквозь.

Различались две категории землевладельцев: одних цена на землю интересовала потому, что они каждый год по частям продавали свой надел; других — потому, что каждый год они округляли свои владения.