Дмитрий Остров - Перед лицом жизни

Все это настолько серьезно встревожило Григория Моисеевича, что он хотел вызвать «скорую помощь», но Иван Гаврилович попросился домой, и, пока Левин искал лекарства, пока успокаивал старика и пил вместе с ним валерьянку, к ресторану подошла машина, и по тому, как она развернулась и резко встала у подъезда, можно было безошибочно определить, что шофер такси находился в прескверном настроении.

С утра ему не везло на пассажиров: то они что-то забывали в машине, то подгоняли его, то заставляли ехать слишком медленно, а последние три пассажира, возвращавшиеся с собачьей выставки, были настолько толстые, что спустил баллон и пришлось менять колесо. Теперь вот в довершение всего надо везти и пьяных. Но как ни был мрачен шофер, однако он не мог скрыть улыбки, когда вспоминал своих первых сегодняшних пассажиров. Он отправился по вызову на улицу Петра Лаврова и остановился у родильного дома. Женщина с ребенком села в его машину, и они тронулись с необычайной осторожностью по мокрому, только что политому проспекту. Малыш кричал. Женщина уговаривала его.

Поднявшееся над домами солнце заглядывало в машину, словно оно хотело спросить: «А скажи-ка, малыш, как тебя зовут?»

Шофер открыл боковые створки, чтобы новому гражданину было легче дышать.

Из разговоров с женщиной он узнал, что ее муж находится сейчас в далеком плавании и что она ждет от него телеграммы, в которой будет твердо решено, как назвать малыша.

— Ну, моряк, будь здоров, — сказал шофер и поехал на стоянку, чувствуя прилив веселья и улыбаясь не только прохожим, но даже инспекторам ГАИ, дежурившим на самых коварных перекрестках.

Вот так хорошо начался его рабочий день. Теперь этот день был окончательно испорчен предстоящей поездкой с пьяными пассажирами.

Правда, шофер и сам иногда любил встряхнуться. Он выпивал и, как о нем говорили, «заводился легко, с полуоборота», но пьяных он понимал только тогда, когда сам был навеселе. В остальных же случаях он осуждал пьющего человека, и если тот оказывался неподалеку от машины и нетвердо держался на ногах, то шофер приоткрывал дверцу и ругал пешехода самыми последними словами.

Сегодня на Суворовском проспекте он чуть не задел крылом машины такого петляющего пешехода, и от этого у него до сих пор было сухо во рту и очень тревожно на душе.

Увидев швейцара, открывающего дверь, шофер нахмурился и включил мотор.

В то мгновение, когда Ивана Гавриловича вывели под руки из ресторана, вспыхнули электрические фонари.

На Невском было много народу, как во время демонстрации, а в Михайловском сквере тихо, словно на сцене, где только что была сыграна какая-то старинная, печальная пьеса.

Ивана Гавриловича осторожно усадили в такси. Из деликатности с ним никто не стал прощаться, хотя всем было ясно, что старик плох и что он никогда уже не вернется на работу.

Григорий Моисеевич ласково пожал ему руку и сунул шоферу деньги, а затем бумажку с адресом старого официанта. Все молчали, и когда машина тронулась, то даже Илье Кузьмичу стало как-то не по себе.

— Да, вот это был человек. Не нам чета, — сказал он и помахал салфеткой, следя за машиной, которая круто свернула на улицу Ракова и затем исчезла вместе с красными сигнальными огоньками.

Иван Гаврилович жил у Финляндского вокзала, в угловом доме, и в свои выходные дни любил смотреть из окна на платформы, запруженные народом.

Когда ему надоедало слушать перекликающиеся сирены электропоездов, он брал в руки гармонь и, пока его жена стряпала на кухне, играл тихо и проникновенно, забывая о присутствии в комнате соседских ребятишек, которым он всегда что-нибудь дарил в свой выходной день.

После обеда Иван Гаврилович уединялся; он раскрывал перед собой тетрадь и принимался за воспоминания, на которых настаивал один знаменитый актер, полагая, что эти воспоминания будут безусловно интересными, если в них показать хотя бы частицу того, что видел и слышал Иван Гаврилович.

С первых же строк своих воспоминаний Иван Гаврилович убедился, что он не может быть беспристрастным к событиям, к людям и даже к самому себе.

Когда-то, давным-давно, гвардейские офицеры, купцы и заводчики, крупные чиновники и интенданты, модные адвокаты и врачи щедро рассчитывались с Иваном Гавриловичем, но они давали ему чужие деньги, и он понимал это, хотя многие посетители и говорили о нем, что он глуп.

Поэтому ему было противно писать о прошлом. Слишком непривлекательным и страшным выглядело оно в глазах Ивана Гавриловича. Ему казалось, что лучше всего, светлее у него должна получиться последняя часть, озаглавленная «После нэпа», та счастливая полоса, когда Иван Гаврилович распрямился, почувствовал себя человеком и по-настоящему полюбил свой труд, не видя в нем ничего зазорного.

По доброте своего характера Иван Гаврилович хотел даже простить Линевского, но простить он не мог только потому, что слишком старым, ненавистным временем повеяло от этого человека, который считал себя ученым, а между тем не понимал самых простых вещей и держался в кабинете директора так, как разгневанный барин у себя в конюшне.

Сейчас, думая обо всем этом, Иван Гаврилович забился в самый угол машины и всхлипнул, чувствуя, что ему не хватает воздуха. Он почувствовал и приближение смерти, но не испугался ее, а только заплакал от обиды, потому что эта смерть всем своим внешним обликом напоминала сегодняшнего посетителя. Она была одета в светлый костюм. Ничего страшного в ней не было, кроме желтых провокаторских глаз, пристально смотрящих на Ивана Гавриловича.

— Ты меня узнаешь? — спросила она.

— Да, узнаю, — сказал Иван Гаврилович, ощущая всем своим существом, как она все ближе придвигалась к нему и как все проворнее нащупывала пальцами его пересохшее горло. Потом она навалилась на старика, и он потерял сознание.

Очнулся он на Литейном проспекте от запаха бензина, от того машинного горьковатого запаха, каким всегда были пропитаны после полетов бортмеханики и пилоты, штурманы и мотористы, которых Иван Гаврилович обслуживал, когда работал в аэропорту.

Они приходили в ресторан в кожаных куртках, в комбинезонах, со шлемами в руках, напоминая Ивану Гавриловичу его сыновей — танкистов, погибших под самым Берлином.

Летчики и штурманы шумно входили в зал и, завидя Ивана Гавриловича, издали улыбались ему.

Нравились они и старому официанту. С ними было легко. И вот сейчас он хотел крикнуть им: «Ребята, помогите!» Но сегодняшний посетитель снова подмял под себя старика и закрыл ему рот ладонью.

Иван Гаврилович засопел, что-то забормотал и еще глубже забился в угол машины.

Шофер чуть повернул голову, искоса посмотрел на плачущего пассажира, но ничего не сказал, зная по опыту, что за рулем нельзя вступать в разговоры с пьяными.