Дмитрий Остров - Перед лицом жизни

В этот час на улицах было как-то особенно тихо и безлюдно, потому что многие еще спозаранку уехали за город, а те, кому не нужно было никуда ехать, только проснулись и не выходили пока из квартир.

Город отдыхал. За Кировским мостом в яркой утренней зелени утопала Петроградская сторона.

На площади Льва Толстого, около кинотеатра, стояло десятка полтора такси.

Шоферы в ожидании пассажиров томились от безделья и развлекали себя чем могли: кто грелся на солнышке, кто читал, кто просто смотрел на площадь, ничего не замечая, кроме инспектора ГАИ.

Вскоре к стоянке подошла еще одна машина. Из нее вышел человек лет сорока пяти, загорелый, низкорослый, с угрюмыми бровями, сливающимися у переносицы, и оттопыренными ушами, похожими на самоварные ручки. Это был Хохлов, которого сами же водители считали лучшим шофером в городе, а между тем довольно часто подсмеивались над одной его слабостью, выражающейся в благоговейной любви к врачам.

Он только что вернулся из отпуска и работал первый день, не зная еще всех событий, происшедших в его отсутствие.

В парке Хохлову не удалось разузнать толком ни о главном механике, ни о премиях, ни о Терещенко, которому прокололи права, ни о том, что было со Свешниковым в милиции, когда он привез туда мертвого старика.

Все это интересовало Хохлова, и он хотел было подойти к группе шоферов, стоявших у садовой решетки, но заметил Свешникова и направился к его машине.

— Ну-ка, подвинься, — сказал Хохлов, — давай кавказских покурим. Эх, и до чего же там хорошо. Море. Горы. А вот работать туда я бы не поехал. Не люблю работать там, где много курортников. Ну, а что у вас нового? Чем закончилась твоя война с профессором? Дал ты ему жизни или нет?

— Нет, — сказал Свешников.

— Ну и дурак. А я бы не выдержал.

— И ты бы выдержал. Зачем тебе из-за какой-то сволочи в тюрьму садиться. Да он и не профессор, а кандидат математических наук.

— Тем более. Поставил бы этому кандидату печать на одном месте, и все. А ты струсил. Забыл, наверно, что у нас за правду в тюрьму не сажают.

— Но и кулаками доказывать ее тоже не советуют. Ты вот говоришь: я струсил, а это совсем не так. Задумался я, понимаешь?

— Нет, — сказал Хохлов, — не понимаю. Ты давай по порядку. Значит, после телефонных звонков ты поехал в милицию?

— А куда же я должен был ехать? Конечно, в милицию. Там сразу же протокол, установление личностей, медэкспертиза старику и все прочее, что полагается по закону. Но закон законом, а меня взяло сомнение. Да и врач вроде как подтверждает, что старик мог бы скрипеть еще лет десять, не случись с ним нервного удара. Значит, надо выяснить, отчего у старика разорвалось сердце. Может, я в этом виноват? Ну и конечно, стали выяснять. По требованию оперуполномоченного поехали мы в ресторан и вот что узнали там про старого официанта Ивана Гавриловича. Оказывается, я не ошибся. Старика действительно сильно обидели. Придрался к нему кандидат математических наук. Не так подаешь. Не так смотришь. А потом кляузную жалобу накатал. Вот она, — сказал Свешников и вынул из кармана блокнот. — Я эту жалобу от слова до слова переписал. Слушай.

— Красиво написано, — заметил Хохлов.

— Слог красивый, а все равно брехня. Стали мы выяснять про старика и сразу же поняли, что это был за человек. Труженик. Всю жизнь провертелся среди соблазнов, а, между прочим, к нему ничего плохого не пристало. Поняли мы тогда и другое. Стоим и поражаемся. Оперуполномоченный смотрит на меня. Я на оперуполномоченного… Ай да математик, чисто сработал. Попробуй докажи, что вогнал старика в могилу. Вот и получается картина. Тень-то ложится на меня. Вышел я на улицу и задумался. Как же так, думаю, учили, учили этого математика, преподавали ему всякие науки, а главного он так и не познал — уважения к простому человеку. Нет, думаю, так не выйдет. Если я хорошо работаю, то где бы я ни служил — в Совете Министров или в гараже, — а ты меня уважай. Вот в таких размышлениях дошел я до улицы Ракова. Осмотрелся, закурил, выпил в ларьке кружку пива, а старый официант ну никак не выходит у меня из головы. Даже дома мне стало так скучно, так неуютно — будто я только что близкого человека потерял. Ты помнишь, где я живу? — вдруг спросил Свешников.

— А как же, — ответил Хохлов.

— Так вот, а через дом жил старый официант. Отправился я в магазин и вижу у того дома два автобуса. Подхожу. Оказывается, хоронят Ивана Гавриловича. И что самое удивительное, узнаю я среди людей знаменитого артиста, который в кино играл даже царей. Не успел я приблизиться, а уже слышу, распорядитель говорит: «Это тот самый шофер. Молодец, что пришел, посадите его во второй автобус».

Так я проводил старика в последний путь. Был и на поминках и видел двух его сыновей — танкистов. Только не рядом с матерью, а на фотографии.

— Ну, это ничего. Отслужат и вернутся, — сказал Хохлов.

Свешников задумчиво улыбнулся и повернул голову к Хохлову.

— Они уже свое отслужили, — сказал он. — Оба погибли где-то под Берлином. Таким образом, осталась в семье одна мать, старенькая, худенькая, итак она мне тоже запала в память, что я долго не мог сообразить — отчего такая карусель завертелась у меня в душе. Задумчивым стал, злым. И потянуло меня к тому математику. Надо, думаю, поговорить с ним по-настоящему. В крайнем случае схвачу месяца три, а больше мне за такую мразь не дадут. Адрес института у меня был записан.

— И ты пошел туда? — спросил Хохлов, заметно оживляясь.

— А что я должен был делать, если меня этот человек стал беспокоить, как соринка в глазу. Не жизнь, а мученье. Ты вроде здоров, а на самом деле спать ляжешь — не спится, за стол сядешь — аппетита нет. Одним словом, растревожился я не на шутку. Главное, что меня выбило из колеи, — это происхождение Линевского. Как же так, думаю, ты вышел из рабочих, а поднял руку на труженика. И представь себе, я не выдержал и отправился в институт. Брожу этак я по коридору, а за мной уборщица наблюдает. «Что это, спрашивает, ты так сильно нервничаешь? Заочник, наверно?» — «Заочник, говорю, шофер». — «А кому сдавать будешь?» — «Линевскому. Знаете такого?» — «Еще бы, говорит, не знать». А сама на меня как на обреченного смотрит. «Хочешь, говорит, давай поспорим — ты ему зачета не сдашь. Таких, как ты, он режет наповал».

Так слово за слово и завязалась у нас беседа. В порядке разговора я спрашиваю уборщицу: «Что же вы мне посоветуете?» А она отвечает: «Не торопись. Есть слухи — профессор Белов возвращается, ему и сдашь». И опять стала ругать Линевского.

«Посмотри, говорит, куда он метит». И подводит меня к доске с объявлениями. Читаю. Оказывается: открытое партсобрание, прием в партию — и кого бы ты думал? Линевского!

Вот тут-то мне и стало жарко. Вышел я в институтский садик, сел на скамейку и подумал: «А наверно, сыновья-то Ивана Гавриловича были коммунисты». Стал я перебирать в памяти партийцев. Вспомнил своих фронтовых дружков, тебя, секретаря нашего Никандра Палыча и даже соседа по квартире — токаря Селиванова. Ведь это же настоящие люди. Разве, думаю, Линевский может состоять с ними в одной партии? Как тебе известно, я человек беспартийный. Но тут я не выдержал и отправился к Никандру Палычу. Так и так, говорю, Никандр Палыч, присоветуй, что делать, и рассказываю ему все как было. Лезет, говорю, к вам в партию гадина. Берегитесь ее. Не открывайте ей двери. Короче говоря: посоветовал мне Никандр Палыч выступить в институте на открытом партсобрании и дать Линевскому отвод. Но речь мне писать не стал — дескать, обойдешься и без бумажки, если не забудешь сказать о самом главном. И стал я готовиться к собранию. Растревожился от своей же речи, понимаешь?