Дмитрий Остров - Перед лицом жизни

Она повесила трубку и посмотрела на тетю Олю.

— Ну, здравствуй, — сказала тетя Оля. — Это с кем же ты так разговаривала? Какой же он тебе товарищ? Ему шестьдесят шесть лет, у него есть имя и отчество… пять орденов. Дурная! У него уже внуки твоего возраста. Явиться, то есть как это явиться? Ты что, в милиции работаешь? Эх, Настя, Настя, и что у тебя в голове — неизвестно. Ты даже такую простую работу и то выполнить не можешь.

— А мне неинтересно старушечью работу делать… — сказала Настя. — Я в техникум собиралась секретарем пойти, а меня сюда прислали.

— Ну так вот, дня через три ты отсюда уходи. Это место мое.

— Тетя Оля пришла! — послышался чей-то голос в коридоре.

Ее сразу же окружили.

— Качать ее, ребята! — сказал помощник машиниста Арбузов.

Но тетя Оля замахнулась на него узелком, и все засмеялись, а Зябликов и Павлов подхватили ее под руки и повели в диспетчерскую, к Лукьянычу.

— А, вернулась! — сказал Лукьяныч. — Ну, проходи. Ишь как ты на больничных харчах подобрела! Никаких наших упущений не замечаешь? Нравится? — спросил он, окидывая диспетчерскую восторженным взглядом.

— Да это, Лукьяныч, не дежурка, а дворец. Только цветов и не хватает.

— Не торопись, вырастишь нам и цветы, — сказал Лукьяныч. — Раз ты пришла — значит, все будет. Тут, понимаешь, в твоем деле некоторые изменения произошли. Теперь каждому паровознику на дому телефон поставили. Поэтому будешь ты у нас теперь не только телефонной вызывальщицей, но вроде как и культурником. Книги, журналы, газеты, приемник — все это на твою ответственность. Ну, проводите ее, ребята, а ты, Николай Константинович, свези ее на своем мотоцикле домой, и чтобы в следующее дежурство ты была здесь…

Все высыпали на полотно. Полуденное солнце слепило глаза. Накатанные поверхности рельсов отливали темной синевой, а испачканные мазутом шпалы блестели и отчетливо выделялись даже на тех путях, которые были заняты составами.

Перекликающиеся свистки паровозов вывели тетю Олю из оцепенения, и она встала рядом с Зябликовым, все еще не вполне осознавая, что происходит вокруг, но чувствуя себя под защитой этих людей, с которыми она проработала немало лет.

1954

Каждый день ровно в девять часов утра в Белогорск прибывал скорый московский поезд.

Минут за пять до прибытия на перроне появлялись экспедиторы и, покрикивая на пассажиров, катили две тележки к тому месту, где уже стоял сцепщик Аниканов с засунутыми за пояс брезентовыми рукавицами. Так было и Сегодня, хотя прошел слух, что скорый опаздывает.

— Вот тебе и Плетнев. Хваленый машинист, — сказал один из экспедиторов, — семи минут нагнать не может.

— Не бреши, — сказал сцепщик, — не семи, а восемнадцати. Нагнать такое время — талант нужен, а он у Плетнева есть. Смотри, идет — точность как в аптеке.

— С благополучным прибытием, Яков Андреевич, — сказал сцепщик, когда скорый поезд остановился у белогорского перрона. — Где это вас дождичком похлестало? Видать, знатно выкупались.

Сцепщик запрокинул голову, осматривая еще не просохшие поручни и ступени, и почтительно улыбнулся, пожимая руку машинисту. Затем он отцепил паровоз и встал на подножку тендера, продолжая разговор с Плетневым.

— Нет, как там Авилов ни пыжится, а против вас, Яков Андреевич, у него гайка слаба.

— Это почему же?

— А так, слаба, и все, — сказал сцепщик.

— Ну, а новости-то есть какие-нибудь?

— Есть. Авиловская жинка родила.

— Да ну? Мальчика или девочку?

— А кто ее знает, родила, и все.

У выходной стрелки сцепщик спрыгнул с тендера и скрылся в гуще товарных составов, а машинист вытер руки чистым концом и зевнул, предвкушая впереди и сытный завтрак и сладкий отдых.

Несмотря на усталость, Яков Андреевич не торопился домой, а тихо вел паровоз к депо, находясь все еще под впечатлением совершенной поездки.

По-видимому, он давно привык к тому уважению, каким окружали его люди, и сейчас это уважение он воспринимал спокойно, отвечая на поклоны знакомых то скупой улыбкой, то чуть заметным взмахом руки.

Из окна паровозной будки ему хорошо была видна привокзальная улица, залитая утренним солнцем, и булыжная мостовая, поросшая травой.

Среди редких прохожих Яков Андреевич заметил внука и потянулся к свистку, чтобы вернуть мальчишку, который решительно шагал к центру города.

Но, услышав знакомый паровозный гудок, мальчик не изменил своего направления, а только посмотрел из-под ладони на деда и зашагал еще решительнее.

«Недолго погостил — наверно, с бабкой повздорил, экой озорник», — подумал Яков Андреевич, чувствуя что-то вызывающее в поведении внука.

Через несколько минут старый машинист поставил паровоз в депо и важно сошел вниз, держа в руке свой железный сундучок.

Привычная обстановка успокаивающе подействовала на Якова Андреевича.

Он оглядел депо, где по-прежнему лязгало железо, клокотал пар, дымился шлак и как-то по-банному тлело электричество, освещая несколько паровозов, облепленных слесарями.

Яркие вспышки автогена метались повсюду и доставали почти до самой крыши, откуда в моменты затишья слышалось воркованье голубей.

Убедившись, что в депо все шло по-старому, Яков Андреевич направился в дежурку.

Там его встретили приветливо: машинисты — крепким рукопожатием, помощники и кочегары — такой молчаливой почтительностью, какую они редко проявляли даже к своим наставникам.

— А, Яков Андреевич, ну, спасибо, вытянул, — сказал диспетчер и, подмигнув окружающим, протянул машинисту какой-то конверт.

— Что это?

— Да, наверно, письмо от зазнобы. Смотри, старый греховодник, как бы тебе Пелагея усы не выдернула.

Все засмеялись, улыбнулся и Яков Андреевич.

Ногой он затолкнул сундучок под скамейку, и, чтобы не испачкать письмо, тщательно вымыл руки и сел около плиты, предполагая, что пишет ему какой-нибудь молодой машинист из соседнего депо, вызывая старика на соревнование.

Перед чтением Яков Андреевич расстегнул китель, высморкался, закурил и после этого не торопясь приступил к письму, которое лежало у него на коленях.

Первые же строчки заставили старого машиниста снисходительно улыбнуться, но эта улыбка недолго продержалась на его лице.

Вместо нее по морщинистым щекам Якова Андреевича прошла легкая зыбь, затем в глазах его появились недобрые огоньки, а брови нахмурились и зашевелились в каком-то гневном изумлении.

— Ну, что там пишут? — спросил один из машинистов, заметив, как Яков Андреевич скомкал письмо.

— Так, баловство одно, — сказал Плетнев и бросил письмо в плиту, но через минуту, когда ослаб первый приступ гнева, Яков Андреевич вынул обратно скомканный лист, сунул его в карман и вышел из дежурки, не сказав никому ни слова.