Тотырбек Джатиев - Мои седые кудри

— На кафтай факафут! Чтоб вам так же плясалось! — только и могли выдавить сквозь зубы несчастные.

Домой вернулись братья злые, пообморозились, дед мой, тот и вовсе занедужил. Привел средний брат его в саклю, накрыл тряпьем. А сам попросил у матери что-нибудь поесть. Изголодался. Мать бессильно указала рукой на очаг — хворала старая:

— Ма хур, солнышкое мое, фасоль одна. Ешь, родненький…

Пока старший брат распрягал быков и задавал им корм, братья его успели уже взяться за миски с похлебкой.

Явился старший и тоже подошел к очагу, над которым висел на цепи небольшой казанок. Зачерпнул, но фасоли там почти не было, одна мутная водичка.

— А где же фасоль, мать? — разозлился старший. Ему показалось, что братья выловили всю густоту. Глянул он в миску среднего брата и увидел несколько фасолинок на донышке. Вскинулся: — Ах ты обжора! Не брат, а враг! — Схватил в сердцах ружье, висевшее на стене сакли, и тут же грохнул выстрел. Сползла с постели мать и заголосила над мертвым сыном.

Младший брат, мой дед, хоть и обессилел, но подскочил, выхватил ружье у остолбеневшего братоубийцы и сам обезумел…

Не успела моя бабушка подняться и остановить кровопролитие, как второй ее сын тоже рухнул на пол.

Вот и говори после этого: зло ли тут верховодило или бедность с нуждой подначили на смертный грех.

Только беда на том не успокоилась. Черви и дальше точили ее. Пошли у деда моего сыновья. И их не обминула чаша горькая: раздором стал золотой кругляк, не от доброго сердца, знать, поднесенный. Все это я уже помнила. Каждый вечер только и разговору было, что о золотой пятирублевке. Особенно досадовал Алимурза. Не с собой же старик унес золото? — ворчал он, будто у отца его была спрятана куча золотая.

Однажды на ужин выдалось всего несколько ячменных лепешек, и опять Алимурза начал задираться. А тут еще, как на грех, мать моя недоглядела. Она была в сакле старшей хозяйкой и наделила Тоха, сына Алимурзы, обгорелым куском лепешки. Тох захныкал и со зла швырнул лепешку в огонь. «Своей Назиратке вон какой кусок, а мне — горелку!» — расплакался он.

— Нет мне здесь житья! — озлобился Алимурза и перевернул столик, на котором лежали кусочки лепешки и стояли чашки с кислым молоком.

Отец мой промолчал, сдержался. Но средний брат, Гета, накинулся на Алимурзу:

— Из-за пустяка на рожон лезешь! Может, за ружья возьмемся и стреляться начнем?

— И поделом будет! — крикнул Алимурза. — Отцовское золото запрятали… Детей моих голодом морите… Ну, нет. Хватит! С меня довольно!

Он поддел ногой валявшиеся на полу чашки, потом схватил обеими руками опрокинутый столик и швырнул его в угол. Детишки перепугались, заревели и бросились к своим матерям, уткнулись в подолы.

— Не семья, а прорва, чума вас бери! — кричала жена Алимурзы.

А утром Алимурза привел в саклю посредников, чтобы разделить имущество.

Братья возражать не стали: пусть будет по-меньшому.

— Делите, воля ваша, — сказал мой отец посредникам. По старшинству за ним было первое слово. — Но только по справедливости! Трое нас на белом свете. И все равны перед отцом…

Алимурза требовал себе большей доли. Дескать, у него сыновья. Они вырастут. Их надо будет женить. А за невесту придется платить калым, и немалый, — одно разорение. Пусть поэтому ему отдадут пашню. Ведь калым может быть истребован землей. И овцы, что имелись в хозяйстве, тоже должны достаться ему. Две свадьбы — дело нешуточное. И еще долю из сенокосного угодья. А братьям — это моему отцу и среднему брату — два быка захудалых да старенькую лошаденку. Мол, сыновей-то у них нет — одни дочери. Когда они будут выходить замуж, вот тогда пусть их отцы и берут за них калым — хоть землей, хоть овцами, хоть сенокосными угодьями. Обзаведутся хозяйством, разбогатеют, так что Алимурзе, может, придется к ним еще и в батраки наниматься. Наговорил семь верст до небес…

Долго спорили. Наконец посредники рассудили: поделить все между братьями поровну. Но Алимурза решил иначе:

— Все равно быть по-моему!

Тесно стало трем семьям под одной крышей. Косым взглядам негде было разминуться. Немудреная работа — можно бы и еще одну саклю сложить, чтобы злобой каждодневной не перехлестываться. Камня кругом хватало, и глины на обмазку не занимать у соседей. Да только откуда было взять клочок земли под эту самую саклю? Коль и два-то аршина не каждый в наших горах мог выкроить для покойника. А потусветную жизнь у нас считали за святость, оскорбить хоть и в малом мертвого означало навести на себя великий грех. Кинжалы и ружья шли в ход, чтобы наказать обидчика. Не от хорошей, видно, жизни вырубались в скалах могилы и строились на бесплодных камнях склепы…

Пришла весна. Отец мой и его брат Чета отправились в долгий путь за ячменными семенами. Пока ездили, Алимурза успел запахать всю родовую пашню и засеять тоже. День и ночь рук не покладал. И грозился еще:

— В Сибири сгнию, но вершка своего не уступлю. Что засеял — все мое!

Мать моя места себе не находила, металась и причитала:

— Вернутся мужики — быть страшной беде: не простят они ему, что он самочинно распорядился чужой землей…

Братья вернулись в полдень, когда Алимурза с ружьем за плечами кончал ровнять засеянное поле. Он и не заметил, как к нему подскочил мой отец. Опомнился, когда тот схватил его за шиворот и тряхнул, приговаривая:

— Ты, брат, не Чермен, чтобы делить алдарские земли, а я тебе не алдар… Задумал извести голодом моих детей! Образина бесчестная! — И так швырнул его, что Алимурза покатился кубарем по склону.

Со злости ударил палкой волов, которые поскакали вниз к роднику, таща за собой хворостяную борону.

— Так его, так! — Это Гета торопился на помощь отцу. Но тут раздался выстрел. И повалился отец мой на пашню. Только успел крикнуть:

— Ложись, Гета! Убьет, поганец!

Пока Алимурза перезаряжал ружье, Гета припал к земле и пополз за моим отцом. Вторая пуля просвистела у них над головой. Третий заряд застал братьев уже за каменным валом. Отец мой зажал пальцами раненую ногу, а брат разорвал бешмет и стал перевязывать. Еще хорошо, что пуля задела мягкое место. Алимурза все стрелял, будто бес немилосердный вселился в него, и пули без конца щепили камни.

— Никудышный ты стрелок, собачий сын! Брось ружье! — крикнул ему мой отец.

— Что ты с ним поделаешь? — горько вздохнул Гета. — Убьет из-за угла и шакалам скормит, проклятый…

— Когда брат на брата руку поднимает — добра не жди, — вздохнул отец. — Бежать отсюда надо, бежать! Не то живьем друг друга съедим… Не поганец этот страшен. Страшно, что собственной злобой захлебнемся…

Из аула уже бежали люди на помощь. И я помчалась. Ноги все в кровь посбивала, за отца перепугалась. Мама первой кинулась к нему: