Кэтрин Хайд - Когда ты был старше

— Вкусные все. Но глазированные еще теплые. Есть что-то особенное в пончиках, когда ешь их горячими.

— Тогда глазированный.

Она вытянула из коробки небольшую разовую салфетку и, пользуясь ею, взяла пончик, не касаясь теста пальцами. Положила его на маленькую бумажную тарелку, оставив обернутым по бокам в салфетку.

— Налейте кофе сами. Ой. Хотите, чтобы я добавила сахар или молоко?

— Нет. И так прекрасно. Просто черный. Спасибо. Сколько я вам должен?

— Я кассу еще не открывала. Заплатите, когда будете уходить.

Вообще-то я собирался взять кофе и пончик с собой. Но, раз уж заплатить за них до семи было нельзя, то сел.

Отхлебнул кофе. Он был темный и крепкий, сваренный из каких-то импортных зерен отличного качества. Уж точно не тот кофе на заправках, на котором я сидел уже много дней. Я откусил от глазированного пончика, и глаза мои буквально рванули куда-то обратно в голову, закатились — такой он был вкусный.

Я поднял взгляд на девушку и увидел, что она пристально следит за мной.

— Вы сотворили волшебство, — произнес я.

— Просто они свежее тех, к каким вы привыкли.

Потом минуту-другую я сидел молча, глядя в окно. Мимо прокатили несколько машин, но дорога оставалась практически пустой. Я пил и обжирался, словно еда и напиток были спасательным тросом. Поглощал их, как умирающий, который думает, что, может быть, хотя и едва ли, еще сумеет спастись.

А потом — предсказуемо — кофе с пончиком кончились. Мне хотелось добавки.

Я встал и налил новую порцию кофе.

— Еще один? — спросила она. — Похоже, вы голодны.

— Было бы здорово.

— Как раз сочник пора вынимать.

Я смотрел, как она надела рукавицу и выдвинула из духовки противень. Поставила его на деревянный стол и запустила лопаточку под самый большой, самый прелестный сочник. Я подал ей свою бумажную тарелку: что попусту их тратить-то? — и она положила на нее сочник.

— Осторожней, — предупредила. — Горячий.

Я уселся обратно, следя, как она раскатывает большой кусок теста, а потом режет его быстрыми движениями ножа на кусочки, назначения которых я не понимал.

Я прикидывал про себя, моложе ли она меня… и если так, то насколько… когда она заговорила:

— Вы новенький в городе, — произнесла с акцентом, который я по-прежнему не мог разгадать.

— Да нет, я в городе старожил. Родился здесь. Уехал в колледж шесть лет назад и уже не возвращался.

— До сегодняшнего дня, — сказала она, отрываясь от работы.

— Да, до сегодняшнего дня.

Я не собирался говорить еще что-либо, если не спросят.

— А почему сейчас? — спросила она минуту спустя.

— Моя мать умерла.

— Ой. Простите. Мне незачем было спрашивать.

— Что вы, все нормально. Я вот дал себе слово покончить с этим городком навсегда. И начал новую жизнь. А теперь вдруг эта новая жизнь исчезла, а я вновь застрял здесь.

— Почему застряли? Почему вам нельзя снова уехать после того, как отдадите дань матери?

— Потому, что кто-то должен заботиться о моем брате. А никто другой за это браться не хочет.

— Он намного младше, ваш брат?

— Да нет. Он старше, по факту. По-моему, ему только что перевалило за тридцать. Если ничего не упустил. Нет. Не упустил. Он старше на шесть лет. Значит, только перевалило за тридцать. В прошлом месяце.

А я только и сообразил, что послать ему открытку за два доллара.

— Если он старше, тогда… Ой! — вдруг воскликнула она. — Я знаю, кто вы. Вы брат Бена.

Маленькие городишки. Как их не любить.

— Вы знаете Бена?

— Конечно, все знают Бена. Упаковщик. Там, на рынке. Он очень милый. Всем нравится. Я слышала о его маме. Вашей маме. Очень печально. Она была такая молодая. Сочувствую вашей утрате.

Я понятия не имел, что сказать. Вот и промолчал. Смотрел, как она противень за противнем раскладывает пончики в витринные лотки. Но, когда она закончила, решил, что, по всей видимости, пончиков маловато. Не хватает для процветающей пекарни в субботнее утро. Опять же, судя по количеству покупателей при открытии (а к тому времени уже пошла минута-другая восьмого), вряд ли эта пекарня процветала.

— Вы не похожи на Бена, — произнесла она, не отрываясь от работы. — Он такой высокий. А вы…

— Мелюзга?

— Я собиралась сказать: коренастый.

— Мы братья лишь наполовину. У нас разные отцы.

Она, опершись руками о прозрачное стекло стойки, глянула мне прямо в глаза. Я отвернулся. До сих пор точно не скажу почему.

— Я слышала слухи про брата Бена, но, может быть, это всего лишь пересуды маленького городка, и, может быть, даже неправда.

— Все возможно, — сказал я. — А вы что слышали?

— Что вы работали на сто пятом этаже одной из башен Всемирного торгового центра, вот я и думала, что брата Бена, наверное, нет в живых.

— Ну, последнее не подходит.

— Остальное правда?

— Нет. Я работал на сто четвертом этаже.

— Серьезно?

— В наше время такими вещами не шутят.

— Значит, вас не было на работе, когда это случилось.

— Пытался быть, — на минуту я замер, прикидывая, скольким из этого я на самом деле готов поделиться. Выверял, будто мерил уровень бензина в баке древним ручным щупом. — Спешил как можно быстрее выскочить за дверь. А потом зазвонил телефон. А я опаздывал. Так что я почти и не успел. Почти махнул рукой. А потом почему-то успел. Взял трубку. Оказался мой старый сосед, дома рядом стояли. Рассказал про маму. Сказал, что Бен у него и он не желает терпеть это больше. Вот я и позвонил на работу и стал заказывать билет на ближайший самолет. Конечно же, все рейсы были отложены еще до того, как кончилось утро.

Я тщательно избегал смотреть на девушку, пока рассказывал. Глядел вниз, на свой сочник, трогал его. Он уже остыл до вполне съедобной температуры. Я покончил с ним в шесть приемов. Сочник был потрясающим.

Когда я закончил и поднял взгляд, девушка все еще опиралась на стойку, глядя на меня.

— Значит, ваша мама спасла вам жизнь, — выговорила она.

— Сама того не желая. Но — да.

— Откуда вам известно, что не желая?

— Она не могла знать.

— Откуда вам известно, что люди могут знать? Люди способны делать самые невероятные вещи, если это неимоверно важно. Если матери под силу поднять автомобиль, чтобы высвободить из-под него ребенка, может, ей под силу и умереть точно в нужное время, чтобы спасти свое дитя.

Мне не нравились разговоры о маме. Если говорить иными, более вежливыми словами, за последние четыре дня я так и не сумел ни с чем смириться. Я прочно застрял на самом первом этапе: отрицании. Ее смерть все еще была сном для меня. Дурным сном. Но тем не менее — сном.

— Вы и вправду считаете, что такое возможно? — спросил я и махом допил остатки кофе.

Девушка вышла из-за стойки, и на какой-то жуткий миг мне показалось, что она направляется прямо ко мне. Что она, может быть, коснется меня, постарается утешить. То самое невыносимое сочувствие. Вместо этого она зажгла свет над закутком со столиками. Я поморщился и прикрыл глаза рукой.