Кэтрин Хайд - Когда ты был старше

Народу там было битком. Стоял громкий ор. Никакого спиртного, конечно же, не должно было быть, но плохо державшиеся на ногах ясно давали понять: кое-кто запрет обошел и принес тайком алкоголь.

Пока я пробирался к середине «игровой», мне дважды наступили на ногу.

Бена я увидел лежавшим на старой зеленой кушетке. Поверх какой-то девицы. Он просто лежал, не двигаясь, зарывшись лицом в изгиб девичьей шеи. Он ее не целовал, не ставил засосов. Он вообще ничего не делал. Просто зарылся в нее лицом.

Я поднял пистолет и заткнул одно ухо пальцем. Что было глупо: конечно же, оставалось еще и другое ухо. Неправильное ухо. И я нажал на спуск. Звук получился оглушительный. Почти буквально. Я какое-то (довольно долгое) время ничего не слышал, кроме звенящего шума в правом ухе.

Подняв взгляд, я увидел, что все друзья Бена попросту застыли. Глядя на меня во все глаза. Потом один упал, корчась от смеха.

— Вечеринке конец, — возгласил я.

Раздалась пара протестующих стонов (невзирая на то, что все заранее согласились с таким правилом), а приятель Бена, Курт, сказал:

— Бен, нам что, и вправду придется уйти?

Мне показалось, что Бену потребовалась не одна минута, чтобы поднять голову от того места на девушке, куда он зарылся.

— Ну-да, — сказал он. — Уходите. Не то Берт спустится сюда секунд через тридцать.

Цепочка ребят исчезла с поразительной быстротой.

Я стоял посредине игровой комнаты, уставившись на Бена. А Бен лежал на кушетке — на девице, — уставившись на меня. Взгляд его был холоден и безмятежен. Это напугало меня. Оглядываясь назад с мудростью минувших лет, я понимаю: тогда он был чем-то одурманен. Чем-то покрепче фляжки-другой спиртного, несомненно, тайком принесенного на пирушку. Тогда же у меня просто возникло странное ощущение, будто Бен обратился в кого-то еще… но не по правде. Словно Бен в квадрате.

Вот так и пялились мы с ним друг на друга воистину ненормально долго.

Потом Бен поднял ладонь и сложил из пальцев пистолет. Навел его на меня и держал под прицелом в течение нескольких леденящих мгновений. Затем хладнокровно нажал на воображаемый спусковой крючок. Его ладонь даже назад дернулась от отдачи выстрела.

Выражение его глаз ничуточки не изменилось, пока он убивал меня.

Потом он вновь уткнулся лицом в свое убежище, а я побежал по лестнице обратно наверх.

Родители уже легли. Они не уложили меня спать. Они не проверили, как дела у Бена. По-моему, они не обратили особого внимания, когда Бен вернулся наверх (и даже вернулся ли вообще).

Я понятия не имел, долго ли он оставался внизу с той девицей или чем они занимались. Я даже не знаю, кто она такая была.

Я только понимал: мне уже не забыть взгляд Бена, когда он целился в меня из воображаемого пистолета.

Я всегда говорил про то, что Бен убьет меня, или как он лежит в засаде, чтобы меня убить, только это все были фигуральные убийства. И я не утверждаю, будто это было подлинным или хотя бы указывало на возможность его совершения. Скорее так: вдруг стало ясно, что ничего нельзя исключить. Я просто перестал быть абсолютно, решительно, стопроцентно уверен, что нечто подобное невозможно.

Отец наживил мне приманку на крючок. К сожалению.

— Держи, — сказал он. — Я знаю, что черви тебе на самом деле не нравятся.

Бен понимающе ухмыльнулся мне.

Да нравились мне черви, будет вам. Вот только пронзать их тем, что червяку представлялось штыком, — такое мне не очень-то было по душе.

Мы опять приехали на озеро после годового перерыва, последовавшего после того великого бедствия с байдаркой. На этот раз мы арендовали моторку — достаточно большую, чтобы вместить всех троих. Мой отец никогда того не говорил, но, уверен, он чувствовал себя спокойней, когда мы, и я, и Бен, находились у него под рукой. Я не мог не заметить, что он купил ящик пива: не упаковку из шести или двенадцати бутылок, а полноценный ящик на тридцать шесть бутылок — в магазине на причале и проследил, чтобы ему погрузили пиво на дно лодки. Моя мать так никогда и не узнала об этом.

Я привел в действие катушку и медленно опустил своего червя в воду. На леске у меня было одно небольшое грузило, которого как раз хватало, чтобы опустить наживку до дна озера, где, как я искренне надеялся, можно было бы зацепиться крючком за какие-нибудь водоросли и порвать леску.

Я видел, как отец свинтил пробку с горлышка еще одной бутылки.

Я потащил леску назад. Почувствовал сопротивление и был уверен, что это тот самый зацеп, на который я уповал. Секундой позже почувствовал резкий рывок, и сердце у меня упало. Я держал удилище совершенно неподвижно. Мне полагалось, по всем рыбацким нормам, быстро подсечь, чтоб рыба села на крючок. Вместо этого я просто замер, надеясь, что рыба поживится червем, но сама на крючок не попадется и поплывет дальше. Такая стратегия оказалась проигрышной. Рыбина проглотила крючок, хотя я этого тогда и не знал. Я просто продолжал надеяться на удобный случай, при котором она сорвется.

— Ты поймал! — закричал отец. Словно это был один из блистательных моментов в моей жизни.

Я медленно сматывал леску. А какой еще у меня был выбор?

— Красавица! — воскликнул отец, когда рыбина показалась на поверхности.

В лодку я ее не потащил. Иногда рыба срывалась с крючка, если давалась ей возможность прийти в себя и ослабить леску. То есть если рыба не проглотила крючок. Я еще не знал, что эта уже заглотнула.

— Не такая уж и большая, — заметил Бен. — Может, дюймов двенадцать, только и всего.

Мой отец бросил на Бена угрюмый взгляд, и брат потупил взор, уставившись в дно лодки.

— Прости, — пробормотал он.

Меж тем моя рыбина все еще билась у самой поверхности воды, усугубляя опасность, какую я на нее навлек.

— Вытаскивай ее, Расти. Подними ее в лодку.

Я глянул в сторону отца, но прямо в глаза било солнце, так что у меня лишь сморщилось лицо и закрылись глаза. Время было половина четвертого пополудни, солнце пошло на уклон. Мы целый день провели на озере.

— Я хочу отпустить ее.

Долгое молчание, во время которого мне очень хотелось видеть лицо моего отца. Увы, в глаза мне било солнце.

— Ты уверен?

— Уверен.

Отец перегнулся за борт и схватил мою леску.

— Не вытаскивай ее из воды! — завопил я. — Она не сможет дышать.

Отец, вздохнув, ухватил рыбину под жабры.

— Она проглотила крючок, — сообщил он, и сердце мое упало еще ниже. — Бен, подай мне нож.

С ужасом я смотрел, думая, что отец намерен пронзить рыбу до смерти или, может, даже провести на ней хирургическую операцию по извлечению крючка. Вместо этого он сделал петлю на леске поближе к рыбной пасти, зажал ее крепко, чтобы та не тянула за собой проглоченный крючок, и обрезал леску. Потом отпустил, и рыба уплыла.