Кэтрин Хайд - Когда ты был старше

— Тебе легко говорить, Рассел. Но ты не знаешь моего отца.

— Твоему отцу я нравлюсь.

— Это потому, что он не видел, что тут произошло.

С минуту я стоял, стараясь уяснить сказанное. Стараясь найти этому место в мыслях. Анат встала, дружески меня обняла.

— Мы сделаем по-правильному, — сказал я. — Он желает тебе счастья.

— Да.

— Значит, со временем поймет.

— Надеюсь.

Я схватил ручку своего бочонка и потащил его из кладовки. Тяжело. Скользнув по полу, он остановился возле пекарского стола. Как раз там, где мне и нужно было. Проходя мимо окна, я согнулся и проскочил под ним. И опять уселся на бочонок.

— Ты что делаешь? — спросила Анат. Словно бы все это ее забавляло.

— Так, если придут или будут проходить, то не увидят меня здесь с тобой.

— А-а, — протянула она.

И вернулась к работе, посылая муку в смеситель.

Долгое время мы оба молчали. Понимаю, что нельзя говорить ни за кого другого, только уверен, что оба мы думали об одном и том же.

— Есть в этом и еще кое-что хорошее, — сказал я, убеждая самого себя в очевидном. Мой личный способ затягивать обсуждение. — Бен узнает вас намного лучше. И, может, ему все понравится, и я смогу съездить в Нью-Йорк. Ты же понимаешь. Дней так… через десять.

— Как я понимаю, пока его эта мысль не греет.

— Он часами плачет.

— О-о.

Еще несколько секунд — и я встал.

— Значит — это неправильно, — сказал. — Да?

— Тебе незачем уходить.

— Нет, есть зачем. Мы сделаем это как положено. Я приду к тебе в семь. Или несколькими минутами раньше. Но я пойду не через кухню.

Я заставил себя уйти, не оглядываясь. Иначе сомневаюсь, что я бы вообще ушел. Пройдя половину стоянки, с облегчением услышал, как Анат позвала меня по имени:

— Рассел.

Я обернулся. Ведь это она попросила меня обернуться. Мне безумно хотелось обернуться. Только я не мог себе этого позволить.

— Я уже по тебе соскучилась.

Голос у нее изменился, стал мягче. Такого мне слышать еще не приходилось. Подумалось, первый ли раз мягкость явила себя. Или Анат просто до сих пор не позволяла себе расслабиться передо мной.

Сердце мое опять пустилось в тот же полет. Глупая штука. Забавное ощущение, приятное — и все же нет. Однако я не мог не чувствовать облегчения оттого, что сердце наконец-то не трепетало, колотясь в моей груди. Вместо этого оно стало млеть. Не так неистово. Плавно и тихо. Словно отдыхало.

Наконец-то привыкая к покою.

— Тебе все никак спокойно не сидится, братишка.

— Мне щекотно.

Я стоял позади Бена в телегостиной, пытаясь подстричь его. Он сидел на кухонном стуле с полотенцем, обернутым вокруг шеи. Я пробовал затянуть полотенце потуже, чтобы волосы не лезли Бену за ворот. Но он жаловался, что это душит его.

Я взглянул на экран телевизора, когда начался показ какого-то старого комедийного сериала 50-х. Находиться с Беном в телегостиной было тяжело именно из-за качества (или отсутствия такового) доставлявших ему удовольствие программ.

— Они сыплются мне за ворот, — плаксиво жаловался он.

— Значит, нужно было затянуть полотенце потуже.

— Я не хочу задыхаться. А еще мне не нужны волосы, падающие на спину. Я ни того, ни другого не хочу. И я не понимаю, почему я должен стричься только потому, что придут гости.

— Это не единственная причина. Я уже несколько дней говорю, что тебе необходимо постричься.

— Может, ты уже знал, что придут гости. — Опять приехали. Было ли это еще одним проблеском сознания с его стороны? Или он просто пальнул наобум?

— Волосы надо стричь для всего. Для любого места, куда идешь.

— Я никуда не хожу. Кроме работы.

— Ты должен опрятно выглядеть и на работе.

— Никто на работе никогда не говорил, что я выгляжу неопрятно.

— Раньше или позже сказали бы.

— Один работник в универсаме носит длинные волосы.

— Я не говорю, что тебе их нельзя отпускать. Хочешь в самом деле отращивать волосы — прекрасно. Только все равно они должны выглядеть так, будто ты ухаживаешь за ними. Вот сейчас они лохматые и… — Я взглянул на телеэкран. Самолет летел к Южной башне. Голос за кадром вещал что-то имевшее отношение к вечерним новостям.

Я застыл. Ни двинуться, ни слова сказать не мог. Хотелось крикнуть Бену, чтобы он выключил телевизор, но ничего не получалось. Вовремя оттаять не получилось.

Я просто стоял в оцепенении. И смотрел, как врезается самолет. Жар и боль в моем теле один в один совпадали со столкновением. Будто самолет врезался в меня. Я впервые смотрел на это с тех пор, как видел это воочию. Я, должно быть, единственное человеческое существо на нашей планете, которое днями не залипало в телеэкран с той поры. Единственное, когда я близко подходил к телевизору, так это во время показа мультиков. И то надолго меня не хватало. Я не знал, осознанно ли не смотрел того, чего избегал. Теперь узнал.

Огонь, бумаги, дым. Клубившийся с дальнего конца. Я стоял, как статуя, ужасаясь, будто бы это происходило в первый раз, прямо на моих глазах. А может, сейчас мой ужас был еще больше.

Потом картинка переместилась… опять на самолет, летевший на здание. Очевидно, телевизионщики собирались зациклить этот кусок пленки и крутить его столько, насколько хватит сопроводительного текста. Страх снова увидеть это вывел меня из паралича.

— Выключи! — заорал я.

Бен вздрогнул так, что упал со стула.

Я смотрел, как Бен на ощупь отыскивает пульт, но он был слишком напуган, чтобы помнить, куда положил его. Слишком ошеломлен, чтобы действовать.

Я метнулся за пультом, словно бросился наперегонки со своим здравомыслием. Если не успею выключить телевизор до того, как башню опять протаранят, то сойду с ума. Я взял пульт в руку. Но не успел. Террористы взяли верх. Опять.

Огонь. Бумаги. Бумажная лента на девяносто этажей. В моем старом мире. Еще несколько минут, и люди начнут прыгать из окон.

Колени у меня подогнулись, я стукнулся ими о ковер. И выключил телевизор.

Я нагнулся вперед, прижимаясь лбом к ковру. Минуту-другую силился сообразить, не грозит ли мне реальная опасность. Со временем ощущение утихло.

Я выпрямился, все еще стоя на коленях.

Бен уставился на меня с нескрываемым ужасом.

— Прости, — произнес я, слыша, как дрожит мой голос. Понимал, что и Бен мог это слышать.

— Что случилось?

— Меня это расстраивает.

— Почему?

— Почему?! Погибли же тысячи людей.

— Но все уже видели это. Много раз.

— Для меня это все по-другому.

— Почему?

— Потому что я был там.

— Ты был? Ты же не сгорел.

— Я был достаточно близко, чтобы видеть это, но не до того близко, чтобы сгореть. Я уже рассказывал тебе. Рассказал в первый же день, как вернулся. Ты разве не помнишь?