Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

А вдруг подозревает? Вдруг знает?

Нет, нет, нет!.. Ведь если бы он знал… если бы он хоть что-нибудь подозревал… если бы этот чертов Райнис хоть сколько-нибудь…

Пока не радуйся! Погоди! Придет… Вот отдохнет… а уж тогда… Не пропустит случая, не думай! Возьмет свое… покуражится… Особенно над таким… с пролеженными боками… А куда тебе деваться? Некуда. Куда бежать? Как? Уж не через эту ли щелку? Эту щелку, с ладонь шириной, сквозь которую ты глядишь на мир. И куда побежишь? В какую сторону? А далеко ли убежишь?.. На твою долю остается одно — метаться, злиться, яриться, терпеть и исходить отчаянием, тоской… И все… Ты пленник — больше ничего. Пленник Ауримас. Студент… Корреспондент… Онин «двоюродный братец». Дурак. Вечный неисправимый дурак. Узник Райнисов.

Ну, Онин… Если бы только ее…

Не смеши!.. На что ты ей сдался — Оне! У нее Начас. Райнис… Муж… Эх ты, женоненавистник…

«Она не стянула, не сорвала с него эту рубашку — рубашку Райниса, в которую одела его; на лице у нее не дрогнул ни один мускул. И все лицо казалось как бы высеченным из цельного куска камня, на нем не было глаз, таким Глуоснис ни разу его не видел. Она по-прежнему сидела на краю лежанки, выставив круглые, белеющие в темноте колени, и ее рука, по обыкновению, искала его руку, однако в этот миг она казалась ему такой далекой, что и представить себе трудно, где она; Глуоснис даже застонал.

— Я больше так не могу, — вымолвил он, стараясь не глядеть на это каменное лицо. — Не выдержу.

— С чего ты вдруг? Никто же тебя не видел.

— Никто?

— Никто.

— Зато я, Оне, кое-кого видел…

Она медленно растянула губы в улыбке — в этом каменном, безглазом лице сегодня не было никакой жизни; и улыбка, тоже холодная, застывшая и далекая, даже не изменила холодных щек, казавшихся еще холоднее в сумраке; улыбнулась, отняла свою руку и положила к себе на колени, белыми кругляшками выглядывающие из-под юбки. Глуоснис отвернулся.

— И кого же ты видел… скажи на милость… — донеслось издалека. — Начаса? Его… Райниса?..

— Видел.

— Радуйся, что не он тебя.

— И слышал!

— И что такою ты слышал?

— Все! Как стучался в окно, как звал…

— Только-то? Мало же ты видел, мало слышал… Ой, мало… Да можно скачать, ничего… Потому что если бы видел и слышал…

Она вдруг снова поймала его руку и прижала к своим глазам.

— Что ты! — испугался он. — Ты плачешь?

— Нет, нет!

— Оне!.. Ты дрожишь вся… И глаза у тебя…

Она выпустила его руку и закрыла лицо ладонями.

— Ай, не смотри, не смотри… Дура, дура я…

Плечи затряслись, заходили.

— Оне, перестань!.. — крикнул он. — Что с тобой, Оне? Что случилось? Неужели из-за меня?!

— Нет, нет, ничего… — Она медленно отвела волосы со лба. — Наверное, ничего… Смотри!

Он подался ближе и увидел на лбу у нее темное пятно, прежде спрятанное под волосами. Содрогнулся.

— Он?.. — хрипло спросил.

— Кто же еще… — Она поправила волосы, старательно скрыла ими синяк на лбу. — Муженек…

— Да за что?.. Если не из-за меня, то…

— За книжку… За крылья.

— Какие еще крылья?

— За белые сильные крылья… из-за которых я… совсем сдурела… За то место, которое ты отчеркнул карандашом… ну, в книге…

— В какой книге? Да что ты, Оне…

— Я ведь тоже училась в гимназии… не думай…

— Что за книга, Оне? Не пойму…

— Которую ты оставил… в телеге, в соломе. Я все читаю ее, читаю. А он говорит: это из-за книги я ему есть не принесла куда надо. Читаю, мол, а про дело забыла. И медикаменты не отнесла.

— Медикаменты?

— Конечно. Им ведь тоже нужно… там, в лесу… А мне обрыдло все это, понимаешь!.. Мне все это уже — во… — она провела ладонью по горлу. — Я жить хочу. Как человек. Как баба. А книга — красота. Письма такие душевные. Я и не думала, что можно такие письма писать. Выходит — можно… И когда прочитала то место, про крылья…

— Аа… — он опустил глаза. — Аа…

«Любовь — это сильные белые крылья…» — вспомнилось; он собирался показать это место Фульгентасу — в книге, которую читал совсем недавно… «Письма» Чюрлёниса… но Оне… Ей-то зачем? Зачем ей Чюрлёнис… здесь, в лесах, когда вечером, ложась спать, не знаешь, проснешься ли…

— А не за «вальтер» он тебя? — спросил он, вспомнив, что она будто бы «эту штучку выкинула». — Не за пистолет?

— «Вальтер»? — В ее глазах сверкнули колючие льдинки; ему показалось, она ожидала именно этого вопроса. — Ты-то… откуда об этом?..

— Вижу по глазам… По твоим глазам, голубка… И потом, такими «штучками» в наше время не кидаются…

— Почем ты знаешь, что я не отдала ему? — повторила она свой вопрос.

— Говорю тебе: вижу по глазам.

— Оставила тогда в телеге… недоглядела… а он… мой мальчонка…

— Какой мальчонка?

— Мой… какой!.. Ализас. Нашел и сцапал… Засунул куда-то и не говорит, хоть ты ему… А я, дурная башка, в тот раз… честное слово…

— Какой раз? Договаривай, Оне. Ничего не пойму.

— Как приехала… тебя когда привезла… И правда думала отдать Начасу… пистолет… Хотела сказать, что в лесу нашла… А надо было спрятать, себе оставить…

— Себе? На что тебе оружие?

— Защищаться, вот на что.

— От кого? Уж не от меня ли, Оне? От меня, большевика…

— Молчи… ты! — Она нахмурилась. — Ишь, выискался!.. Начас чуть не забил мальчишку… да тот ловкий… В окно…

Она осеклась, закусила губу, чтобы не расплакаться, а глаза глядели по-прежнему холодно, отчужденно.

«Что-то произошло этой ночью, чего я не разгадал, когда услышал угрюмую поступь тяжелых шагов по осеннему двору и увидел его, Райниса, — в мыслях своих и под окном дома, за дверью — тук тук тук; что-то, чего я не понял до конца, не сообразил, не хотел вникать — да, я не хотел! — ведь я думал только о себе, о себе на егоместе, о мужских делах, так не похожих на разглагольствования Фульгентаса, о своей внезапно вспыхнувшей и заявившей права страсти и ничего не слышал, что творилось в их доме, не чуял, даже не угадал… Бился головой о стенку, а ничего,

А что бы ты сделал, если бы слышал? Если бы знал всю правду?

Что-нибудь!

Голыми руками? Вот этими тощими граблями? Одной правой?

Вот обнять ее… облапить своей единственной рученькой… Это ты сумел… Да прижать к молодецкой груди… Так что молчи уж…»

— В окно?.. — переспросил он хриплым голосом. — А этот… Райнис?.. Он что?..

— Ты же видел, — она поднесла руку ко лбу.

Вот она, правда, подкатила к горлу, вся правда, и другой не ищи. Виноват один ты. Кругом виноват. Если бы по ты… никакой этой книжки, никакого «вальтера»… никаких побоев… Впрочем, побои, видно, достаются ей и так… Этот лесной садист Райнис… налакавшись самогонки… свекловухи или сивухи… А вдруг они всегда так — точно собака с кошкой… волк с косулей… загнанной в загородку, мечущейся в клетке… Хочешь — грызи, хочешь — приласкай…