Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

Нельзя ее отпускать!.. — Он с подозрением глянул на меня; этот его взгляд показался мне неприятным. — Это вам не Вильно, сударь. Это Кельн, наш маленький Париж, где дамы ночью не гуляют в одиночестве. А бывает, что иной мужчина, этакий смельчак, теряет бакенбарды…»

«Как так — бакенбарды?»

«Очень просто — вместе с головой. Снимут, понимаете? И бакенбарды, и голову заодно. Рисковать может лишь тот, кому эта самая голова не дорога. А я, уважаемые… Моя головушка еще мне послужит… Коль скоро я принес ее на плечах из-под самого Сталинграда…»

«Вы там побывали?»

«Я побывал во многих местах, сударь… А ныне строю университет… Вон там мой «форд». Тот, черный. Куда вас отвезти, господа?»

Не ожидая ответа, он распахнул заднюю дверцу машины и пропустил вперед Вингу с прижатым к щеке носовым платком, за ней меня; поклонился обоим сразу. Включил зажигание; мотор едва слышно заурчал.

«Отель «Ленц», — сказал я. — Урсула-плац, девять… Там остановилась наша дама…»

«В гостиницу? — наш новый знакомец повернулся к нам с Вингой; в темноте я не видел его лица, но хорошо расслышал удивление в его голосе. — Такая… в гостиницу… То есть… я хочу сказать… в таком виде…»

«Там есть вода…»

Он призадумался, бросил взгляд на часы на приборном щите (без пятнадцати час ночи); потом обернулся.

«Едем к нам! — тряхнул он головой. — Там приведете себя в порядок… Мадам умоется. А тогда, если угодно, я на авто… Не бросать же мне иностранцев в таком плачевном положении… Да еще таких, чье барокко славится на весь мир… я говорю о Вильне, проезжал его в войну… Да и вам, пожалуй, занятно будет взглянуть, как живут интеллектуальные буржуа в городе Кельне… Ведь вы, сударь, говорите, что вы писатель?..»

«Скорее журналист…»

«Для меня это не имеет значения… — он улыбнулся карандашной чертой губ. — В гуманитарных нюансах я не слишком, знаете ли, горазд… Все, кто водит пером, для меня, слепого раба техники, одним миром мазаны… Итак, решено? Эрика будет безумно рада. Да и я, вы понимаете, не могу вас так бросить…»

Так я познакомился с Эрикой Кох, женой архитектора, Эрикой Кох из Кельна, — вошел к ней в дом под руку с Вингой, которая не отрывала платка от лица, поднимаясь по белой, как ослепительная улыбка, винтовой лестнице на третий этаж (на втором, на светло-зеленой двустворчатой двери медная табличка: «Dr. jur. Fritz Clemens, Privatdetektiv». «Ловит неверных женушек, ха-а…» — осклабился бумажный рот архитектора); комната походила на музей. Вдоль обитых светло-голубой кожей стен похожего на зал просторного коридора, откуда во все стороны расходились массивные, покрытые резьбой двери с медными оскаленными мордами львов — в данном случае дверными ручками, — были расставлены мраморные и гипсовые скульптуры, побольше и поменьше, на полу и на полках, в нишах; стены были увешаны керамическими рельефами, какими-то металлическими блюдами и прочими красивыми и, надо полагать, отнюдь не дешевыми вещицами; тут были мечи, старинные мушкеты, рыцарские доспехи, изъеденные вековой ржавчиной алебарды; сардонически улыбались, тараща огромные желтые глазищи и отверзши багровые и зеленые зевы, маски неких диковинных неземных существ; были здесь и престранные, причудливо растрепанные парики, и по-разному ухмыляющиеся, в натуральную человеческую величину, куклы (они показались мне достойными внимания), и похожие на змей блестящие косы на желтых, почему-то покрытых лаком черепах; что-то вроде театра ужасов. Имелась еще одна, неожиданно очень простая дверь, белая, но покрытая лаком, я заметил ее не сразу, а лишь тогда, когда, представив нас жене (та смотрела на гостей сквозь прищуренные, крашенные голубыми тенями веки сонным, отвыкшим удивляться взглядом), в нее устремился наш тощий спаситель-архитектор; это, как я скоро определил, была кухня — просторная, с несколькими белыми раковинами (понятия не имею, для чего столько раковин), остекленными буфетами у стены, набитыми серебром и фарфором, а еще какими-то диковинными черного дерева статуэтками; Эрика пожала плечами.

«Всегда так, — сказала она, испытующе глядя на нас из-под густо намазанных ресниц — больше на Вингу, чем на меня, — и словно извиняясь за столь неожиданное исчезновение своего мужа. — Вернется за полночь и бегом в кухню… зверский аппетит… И ведь говорила, чтобы ел в ресторане… на ужин еще как будто зарабатывает…»

Из кухни в самом деле послышалось бодрое бряканье тарелок.

Я улыбнулся про себя, так как на лице, надо полагать, не дрогнул ни единый мускул: что-то уже заинтересовало меня в доме, похожем на музей, — заинтересовало гораздо больше, чем рядового туриста, и даже больше, чем журналиста, намеревающегося дать репортаж для своего журнала; дело в том, что поужинать вашему мужу, мадам… в том самом «Früh am Ring…»

И я куда смелее взглянул на нее, на Эрику, столь критически отозвавшуюся о своем муже, который определенно вызывал мою симпатию (возможно, именно по причине его благоговейного отношения к домашней кухне с целой батареей — что-то около пяти штук, но не берусь утверждать, не сосчитал — белых раковин и буфетами, смахивающими на музейные стенды), чего, честно говоря, я не сказал бы о его жене; в ее поведении было что-то явно нарочитое. Ни слишком молодая, ни чересчур пожилая, лучше сказать — неопределенного возраста, но с весьма гибкой фигурой, белокурыми, почти белыми волосами, беспорядочно падавшими на небольшой лоб, в потрепанных латаных джинсах и застиранной блузе, из-под которой без всякого стеснения выглядывала розовая (а может, и желтоватая) полоска кожи ее спины или живота (смотря куда она поворачивалась или наклонялась), — мадам Эрика походила на схваченную где-то на улице и ненадолго пригнанную в музей (пусть Даже мелкобуржуазного быта города Кельна) уроженку Алжира или Палестины (белый цвет кожи не в счет), вынужденную провести здесь ночь, возможно, даже с тем самым старцем, юркнувшим в кухню и энергично брякающим там тарелками, вилками, ножами; в ее глазах и впрямь сквозил укор или понятная лишь ей одной жалость к самой себе, едва лишь, перехватив мой взгляд, она поворачивалась лицом к злосчастной кухонной двери…

«Наверное, вы тоже без ужина?.. — спросила она, зачем-то покачав головой и устремив на нас сонный взгляд. — Я могу сделать сандвичи».

Мы с Вингой дружно замотали головами.

«Разве что воды…»

«Одну минутку!» — Эрика схватила Вингу за руку и увлекла за собой куда-то в глубь квартиры — мимо дверей с медными мордами львов; одна из многочисленных дверей осталась приотворенной. Оттуда доносилась музыка — возможно, даже то самое танго, которое я слушал в «Cafe am Dom»; я пригляделся и в глубине той комнаты в мягком полумраке заметил копну черных волос, склоненную над журнальным столиком; впереди краснел огонек сигареты; под копной волос как будто расплылась улыбка. Это был, как я узнал позже, Милан из Бледа, из этого ослепительного изумруда предгорий Альп в Словении, — дюжий, широкоплечий горец-славянин тридцати лет от роду, настолько утопающий в своей буйной растительности, что разглядеть можно было лишь широкие чувственные ноздри и бойкие, цепкие, подозрительно изучающие обстановку глаза; они светились зеленоватым блеском, по-тигриному; да, и еще зубы — когда Милан улыбался. Так я и не узнал, ни где работает сей молодец, ни чем он вообще занимается; в конце концов, это меня не касалось. Но весь его облик — чуть грозноватый, подозрительный, но в то же время вызывающий (эта поза на диване у журнального столика) — красноречиво свидетельствовал, что перед вами вельми уважаемый мадам Эрикой, а то и всем домом друг, ein Leibhaber [39] Любовник (нем.) . , который чувствует себя здесь куда свободней, чем тщедушный Кох, доставивший нас стада приверженец техники, возводящий гигантский университет со всеми надлежащими лабораториями и кафедрами; питался означенный Милан не одними бутербродами: на журнальном столике рядом с рюмками и сигаретами стояла баночка черной икры и початая бокастая бутылка «мартеля».