Альфонсас Беляускас - Спокойные времена [Ramūs laikai]

Тогда опять зазвонил телефон.

С самого утра ей казалось, будто кто-то за ней следит. Она не могла сказать, кто именно, — может, отец, — но была уверена, что так оно и есть; это было так же верно, как то, что нынче четверг и что она вот едет на троллике, да еще куда, — можно сказать, в милицию! Ну, не «по делу», не по повестке, а, как ни смешно, на свидание; конечно, не к тому (пропади он пропадом), а к… Смешно самой признаться: к этому Гайлюсу, из книжного, который изловил ее тогда, в Жирмунай; что-то он скажет ей сегодня? А ведь она хорошо помнит, как он крикнул: «А это оставляете?..» — про сумку… и как он смотрел — пристально и с удивлением — тогда, в милиции. И какого черта она к нему едет? Ну, не к нему в милицию (этого еще не хватало!), а к Опере, к каскадам, хотя уже и холодно, хотя и осень, как поет Сальваторе Адамо, — еще одна осень в недолгой жизни человека. Недолгой? А что вы думаете — полных девятнадцать, скоро будет двадцать, а когда человеку исполняется двадцать лет… Это поперечное сечение всего сразу, барьер, Эми, стена, за которой, приставив ладонь к глазам, на тебя глядит какая-то совсем иная, ни капельки не похожая на теперешнюю, жизнь; чуешь? Усваиваешь? Ты, ты, шобыэтта,ты, заводила, ЭВМ своей «кодлы», мозговой трест (кто первый это выдумал — Чарли? Тедди? Неважно), хотя все это никчемно и глупо, даже младенчески наивно — эта их игра в «кодлу», — ты Эма, вот и все, ты студентка Глуосните (заботами мамочки из института еще не выперли), таким вот, довольно странным, но единственным тебе доступным Способом мстящая ему… то есть им обоим, обоим родителям. За что? Сами знаете! Нет свободы, вот за что! Не понимаете вы нас! Лезете с этой учебой, с дурацкими зачетами, сессиями — больно нужно! Это главное… Что еще? Ага, скаредничаете, деньгу зажимаете, не даете пожить! Как?! Как нам хочется, вот как… Как нам в голову стукнет… Несолидно? А это уж, знаете, кому как!.. Мы ведь вас не контролировали, вот и вы будьте столь любезны и добры… Чего же ты, Эма, хочешь? Знаешь? Знаю, — чего-нибудь… Ну, понимаешь, чего-нибудь, только не того, что даешь мне ты, что вы все даете нам… попрятались по комнатам, как по чердакам — не с кем пообщаться, а хочется… вы и не представляете, как человеку хочется с кем-то общаться., разговаривать, быть, — понятно тебе, father? Быть!.. Ну и будь, пожалуйста, будь? С кем же father? С тобой, что ли? Илы с маманей? С нашей матерью скорбящей? Давай не будем трогать маму! А почему? Потому что она… наша мама… У, если бы вы знали, если бы кто-нибудь понимал, как меня гнетет ее бесконечная болезнь… как сковывает, давит, лишает всякой воли… если бы не болящая наша маменька, я бы, может, в этот наш дом… совсем не являлась… Ты губишь ее, Эма, убиваешь!.. Я?.. Такими разговорами, своим поведением. А что я сделала? Что плохого? Искупалась и читаю. Ничего я ей не сделала. (Двое суток не приходила, ну и что: мне было весело. И хорошо… Знал бы кто-нибудь, как мне было хорошо с тобой, Единорог!..) У мамы приступ?.. Старые дела. Таблетки. Успокоительные, снотворные, медицина… Тем и убиваешь, что ничего не делаешь. Ничего нужного. Хоть бы заглянула, показалась, хоть бы слово кинула… Мамане? А что я ей скажу? Что она уже не человек, а только своя собственная тень?.. Вернее, твоя тень… Серо-желтая… Страшно, Эма! Что ты говоришь!.. Такое о матери?! Ты даже представить не можешь, как там, на фронте, мы тосковали по дому, по своим матерям!.. И я по своей. Хотя ее давно не было… И все равно… Бывало, и побранит, и тычка даст — и все это потом казалось счастьем… Все, все, Эма!.. Это тебе, а не мне… То ты, а то я!! Я другая. И вообще зачем она меня родила такую?.. Зачем произвела на свет?.. Ну, какую, Эма?.. А такую: неприкаянную… никому не нужную… Никому. Никому — — — — — — — — —

И все-таки: неужели никому, Эма? (Это я себя спрашиваю, с утра, сегодня…) В самом деле: никому? А ему, Единорогу? Своей тайне, единственной радости. Коснись меня — и я стану сама собой, дотронься — и обрету цель… Ее нет, не было, не будет… но ты только дотронься, и я… Ведь я могу иметь цель… Ведь я не совсем еще дура? Как ты считаешь, Единорог? Ведь ты знаешь меня лучше, чем маманя или father, лучше всех. Мне скоро двадцать, ого, и мы вместе… Вместе, Единорог… мы с тобой, мы с тобой, мы… И цель… мы могли бы иметь, правда? Оба? Вместе? Одну общую цель… мы с тобой вдвоем… Об этом мы с тобой поговорим, обязательно, еще сегодня… именно сегодня, в день рождения предка, мы будем говорить как двое взрослых людей… которых свели звезды… вот…

И она улыбнулась — тут, в троллике, — не то ЕМУ, не то себе, а может, кому-то еще, может, например, Гайлюсу, этому симпатяге дружиннику, который — вот он, — озабоченно пригнувшись, шпарит мимо памятника Черняховскому; может, Эма появится раньше?

А что вы думаете! Из дома чем раньше, тем лучше (если не на фак), а сегодня тем более, сегодня же юбилейчик ее father’a, я сегодня маманя заявилась к Эме в комнату… даже без привычного разноса — накурено, мол, — ошеломила… Розы? Получше? После лекций? Нда, купит. Съездит к «Стене плача» на цветочный рынок и купит, гони монету. Не веришь? Увидишь: куплю и притащу. Охапку роз пааа-почке…

Ее прямо передернуло, когда она представила себе эту картину: примерная дочь в белом атласном воротничке, рот до ушей, с букетом роз — и купающийся в лучах семейного благополучия папаша (папулечка, папанчик, папарелло) в черном смокинге, белоснежной сорочке с антрацитово-черной праздничной «бабочкой» под подбородком, выскобленным до синевы, — где-то она такое видела, в каком-то фильме — сентиментальном и потому забытом; теперь не те времена! Теперь, father, благодари судьбу, если я вообще терплю тебя (если все еще — ты должен бы понять, Единорог, — живу с ним под одной крышей; неужели он думает: забыла?..). Ничего я не забыла, отееец, не забыла — ведь и ты ничего не забываешь, а я… Эма Глуосните… твоя Эма… все-таки я твоя дочь, и хотя тебе кажется, что со мной лучше всего раз-: говаривать таким путем, как тогда… как в тот раз, навсегда нас разлучивший… когда, потеряв терпение, я этой мусоркой… двухнедельным этим смрадом…

Она схватила розы, которые везла рядом с собой на пустом сиденье, сгребла их в охапку, как какие-нибудь дрова, и выскочила из троллейбуса чуть не на ходу; Эма спешила. Она и сама не знала, что ее так подхлестывало, не давало задуматься, собраться с мыслями, а те, как на грех, усиленно одолевали ее с самого утра; а может, нежелание, вернее, страх встречи с отцом, которого благополучно избегала уже целую неделю; что могла Эма ему сказать? Попросить прощения? Ну, по случаю дня рождения? (Но ведь это он должен просить прощения за ту пощечину!) Обещать исправиться? Фу!

Она громко закашлялась и сплюнула прямо на газон, какой-то прохожий оглянулся и недовольно покачал головой, тоже какой-то старикашка; пришлось прибавить шагу.