Генри Миллер - Этот прекрасный мир [сборник]

Североамериканцы боятся двух вещей: смерти и безумия. Коренные жители, похоже, избавлены от этих страхов. Убийца – это человек без нервов и чувства вины. Он делает свою работу в состоянии транса. На электрическом стуле он проявляет то же спокойствие, что в кресле парикмахера, даже большее, потому что в парикмахерской смерть обычно бывает нечаянной, тогда как на электрическом стуле она гарантирована, как процент со вклада. Крепко спящего человека можно убивать снова и снова – он не чувствует боли или ужаса. Но та часть человека, которая бодрствует и которой в определенные периоды запрещен доступ к телу, со временем образует незримые силы, которые насыщают атмосферу страданием. Так целый континент движется, подобно плавучей льдине, к тропическому течению, в котором напряженность должна раствориться.

Когда я был в нем и был частью него, я испытывал такое чувство, будто остальной мир спятил. Когда дрейфует целый континент, кажется, что у этого дрейфа есть направление. Но когда станешь на корме и внезапно поймешь, что руля-то нет, испытываешь совсем другое чувство. И если так стоять очень долго, обязательно сунешься в воду, не узнавши броду. Именно это со мной и случилось. Я сунулся в воду в водолазном костюме и перерезал канат. Очутившись на дне, я почувствовал, что наконец стою на твердой почве. Глядя вверх сквозь морскую толщу мокрыми глазами, я различил подошвы и пятки тех, кто надо мной катался на коньках по тонкому льду. Впечатление было такое, будто они уже на небесах, разве что ангелы не вооружены картечницами Гатлинга. Но на лицах у всех было написано блаженство, как у покойников. Они просто ждали старуху с косой, которая их скосит.

Совершая свое долгое бегемотье путешествие, я пришел к пониманию некоторых вещей, которые предки безуспешно пытались вдолбить мне. Я понял, что нужно дышать очень легко, почти совсем не дышать. Понял, что нужно уступать дорогу, находить окольные пути, плыть по течению; понял, что нужно убивать время, плавая на спине, втираться в доверие к самым зверским типам, быть исключительно гибким и неспортивным, бесхребетным, пушинкой в пустоте, – если желаешь достичь другого берега.

Другой берег! Прежде всего вы должны научиться забывать о том, что есть другой берег. Потому что берег всегда возникнет, когда это необходимо . Как во сне, чтобы избавиться от кошмара, достаточно проснуться, точно так же в подводном путешествии берег всегда рядом, стоит только решиться поднять самого себя за волосы. Безумие же грозит, лишь когда усомнишься в том, что можешь поднять самого себя за волосы.

Смерть, которая ожидает нас всех, – это амнезия, неминуемо поражающая спящего, который в критический момент отказывается просыпаться. Целые народы вымерли вот так, во сне, так что смерть стала почти привычкой. И то же самое случалось с теми, кто пускался в великое путешествие, – с теми, я имею в виду, кто намеревался достичь рубежа иной реальности, – когда, пересекая границу, они на полпути внезапно теряли веру, а с ней и опору в этой зыбчайшей материи.

Выжили те бизоны, которые приняли ярмо и упряжь. Умирать перестали те люди, которые смирились со своей судьбой. Великий женский принцип непротивления создал равновесие, в котором космос остается вечно космогоничным и космологичным. Вселенной не нужны ни кирпич с раствором, ни стальные балки, чтобы сохранять прочность, потому что все сущее прочно.

Ни один верующий человек, другими словами, пребывающий в состоянии равновесия, не захочет ни на йоту изменить своего положения. Позади него, поддерживая, как арка, стоят предки; перед ним, с вечной непостижимостью отступая в ад, – матери. Он должен дышать со всей осторожностью, чтобы не прорвать пленку, удерживающую его над бездной. Он должен верить в чудесную силу своего дыхания, если хочет вырваться из круговорота смерти и возрождения. Матери трудятся непрестанно, они вечно беременны неприглядными надеждами и сомнениями. Ничто не может избавить от боли рожденья, кроме признания чудесной природы собственного бытия. До тех пор, пока люди не признают собственную силу, матери будут продолжать служить смерти.

Есть рыба, умеющая говорить, и растения, способные проглотить человека целиком; есть алмазы, рождающиеся в грозовую ночь. И есть звезды, еще недоступные нашему зрению, но которые откроются нам в свое время без малейшей помощи научных инструментов. Когда человек ясной морозной ночью смотрит на небо, густо усеянное звездами, он может думать двояко, в соответствии со своим душевным состоянием, и в обоих случаях будет прав. Он может думать: «Какие они далекие! Какие непостижимые!» А может и так: «Какие они близкие! Какие теплые! Совершенно понятные!» Тетушка Милия была одержима Луной; она вечно протягивала к ней руки. Я помню, когда она первый раз потянулась к Луне, в ту ночь, когда сошла с ума. Никогда Луна не казалась мне настолько далекой. И все же не безнадежно далекой! Вечно за пределами досягаемости, но всего лишь, так сказать, на волосок. Лет двадцать спустя я однажды ночью смотрел в полевой бинокль на Юпитер. Говоря языком астрологов, Юпитер – мое благодетельное планетарное божество. Какой удивительный лик у Юпитера! Никогда не видел я ничего столь лучезарного, столь преисполненного света, столь огненного и одновременно столь холодного. Той ночью на крыше моего друга все звезды вдруг стали ближе ко мне. И остались такими, на несколько световых лет ближе – и теплей, ярче, благодетельней. Когда я теперь смотрю на них, я знаю: все они обитаемы, каждая из них, включая так называемые мертвые планеты, вроде нашей Земли. Свет, исходящий от них, – это вечный свет, огонь творения. Этот огонь холоден и далек только для тех, кто отказался от своих горячих чувств в пользу безумных точных инструментов.

Книга, о которой я говорю, была своего рода нотописью на элементарном языке нового царства сознания, который я только сейчас начинаю осваивать. С тех пор я пересек экватор и заключил мир с силами Нептуна. Все Южное полушарие раскинулось, предлагая себя, в ожидании, когда его нанесут на карту. Структура сознания полностью обновится. Прошлое, хотя оно и невидимо, не мертво. Оно дрожит, как огромная капля воды на ободке холодного кубка. Я стою, вплотную приблизясь к себе посреди открытого поля света. Я описываю сейчас только то, что было и будет известно о самих себе всем людям до меня и после меня. Я неспособен говорить о чем-то, чего не пережил сам, добавить хоть слово лишнее.

Моя мексиканская инкарнация закончилась, моя североамериканская жизнь позади. Гангстер во мне умер, и фанатик с безумцем тоже.

Мой друг Райхель тут всего лишь предлог, дающий возможность поговорить о мире, о мире искусства и мире людей, и о вечных ошибках понимания между ними. Когда я говорю о Райхеле, я подразумеваю любого хорошего художника, который видит, что он одинок, презираем, недооценен. В этом мире Райхелей истребляют, как мух. Так будет всегда; за то, что ты иной, за то, что ты художник, наказывают жестоко.