Юрий Хазанов - Укол рапиры

Родителями своими Шура был в основном доволен. Они не особенно вмешивались в его жизнь, не приставали с расспросами: где? с кем? зачем? не зудели по любому поводу. Они были индивиды с юмором, в доме часто собирались их друзья, и Шура не без удовольствия посиживал со всеми за столом. Отец, правда, перебарщивал в разговорах о работе, о том, как его все уважают и ценят, как он сцепился с таким-то и таким-то и разделал под орех, как последнего мальчишку… как бог черепаху… И еще он то и дело бросал курить или есть масло, или сахар и увлекался то йоговской гимнастикой, то аутотренингом, то бегом «трусцой», А мать обожала жаловаться при гостях, что работа неинтересная, умучило хозяйство, годы прошли, а каков итог? И все порывалась петь грустные песни в духе «ретро» — «Утомленное солнце…», «Зачем это письмо…», «В дверь стучится зимний ветер…». Последним номером программы она исполняла обычно страшноватую песню «И я была девушкой юной», а частый их гость, сослуживец отца, дядя Яша дробно отстукивал при этом пальцами по краю стола.

Хотя Шура знал и видел все слабости и недостатки родителей, ему, во всяком случае, никогда не было неловко или стыдно за них. Даже перед ребятами. А это уже дорогого стоит… К отцовскому же бахвальству или к жалобам матери он привык. И не замечал этого…

«…Веселый ветер, веселый ветер…» Шура слышал мелодию, глядел на полотно экрана, но сам экран был для него сейчас все равно что классная доска порою: учитель старается, пишет на ней какие-то там свои формулы, а ты глядишь во все глаза, но думаешь совсем о другом — об Ире Каменец, например. Только сейчас никакой Иры и в мыслях не было. Может, ее и вообще нет, этой Иры, он ее просто выдумал, а есть зато вот этот короткий, широковатый нос, тонкие брови, прямые волосы, из-за которых временами показывается такой блестящий и — Шуре почему-то кажется — слегка улыбающийся в его сторону, хотя и очень занятый тем, что происходит на экране, глаз. И еще есть плечо, в которое он упирается своим плечом, и… Очень жарко в этом кинотеатре — зал маленький, ряды тесные…; И хорошо, когда сидящая впереди женщина в шляпе колпаком поворачивает голову влево; Шуре тогда ничего не видно, он наклоняется, вправо, и Нинкин глаз становится ярче, а волосы щекочут Шурину щеку. А потом он несколько раз обманул и себя, и женщину в колпаке — и наклонился вправо, когда колпак вовсе не мешал.

— …Читала «Дети капитана Гранта»? — спросил он шепотом. — Я еще в пятом классе… — Он захотел услышать Нинин голос, потому что вдруг показалось, что все это неправда: и «веселый ветер», и Нина, и колпак перед носом.

— Не мешай ты! — ответила Нина, и Шура резко отодвинулся и ясно увидел Паганеля, из-под которого уходил ослик, услышал, как щелкает семечками сосед слева, подумал, что опять, в который раз, не выучил историю, а завтра обязательно спросят…

А потом снова помутнело полотно экрана, снова из других времен и стран повеял «веселый ветер»… снова Шура солгал себе насчет колпака, который был ни в чем не повинен, и снова — странный до удивления, до замирания сердца глаз — такой близкий, словно видишь его под микроскопом, и снова — притаившаяся там улыбка, тайна, секрет…

Шура отодвинулся и посмотрел на Нину. Светло-серые блики мелькали по ее лицу; оно было невероятно красивым, умным, загадочным; ясным, смешливым, серьезным… единственным… — таких он никогда не видел и не увидит… «Веселый ветер»… В груди у него похолодело, как будто он проглотил огромный кусок мороженого… И стало жарко…

— Ты чего? Смотри на экран, — прошептала Нина и шевельнула тесно прижатым к нему плечом.

«Веселый ветер… веселый ветер…» Как жалко, что фильм не двухсерийный! Почему до войны такие короткие делали?.. Картина шла к благополучному концу. Зажегся свет. Шура сразу встал и, не глядя на Нину, стал проталкиваться к выходу.

— Чего заторопился? — в спину ему сказала она. — Дома ругать будут?

Неужели ничего не поняла?! — подумал Шура. Он не мог толком объяснить, что именно должна она понять, но чувствовал: что-то не так… Разные волны. Он на одной звучит, она — на другой…

По пути к дому говорили об их новом директоре Алексее Евгеньевиче, об «историчке» по прозвищу «Сядь и подумай», которая стала настоящая истеричка, о Таньке Скворцовой и об ее «модерновой» прическе и серьгах. Поговорили о театре, Нина сказала, что Андрей Назаров, если бы стал артистом, играл, наверное, только главные роли. А Шура спросил, отчего же обязательно главные, но больше ничего не сказал, потому что Андрюшка был его другом, таким же, как Женька и Витька, хотя Шура мог бы остроумно заметить, что хороший рост и умение знакомиться с девчонками не самое основное для артиста. Еще талант нужен.

Не было и десяти часов, но прохожих встречалось уже мало. Стал накрапывать дождь, лицо у Нины заблестело от капель: казалось, она, смеясь, плачет… Как же все искрилось и блестело — капли на ее лице, глаза, волосы, словно в какой-то особенный Новый год!..

Они подошли к Нининому подъезду, поднялись на второй этаж. В другое время Шура обязательно подумал бы: нужно ли, удобно и вообще не слишком ли жирно — провожать до самой квартиры?! Но сейчас они уже стояли перед обитой дерматином дверью, на площадке, устланной мелкими желто-коричневыми плитками. Он чувствовал их неровности, когда переминался с ноги на ногу и думал, как лучше сказать: «Ну, пока» или со значением: «До свиданья, Нина», и взять за руку или не надо?

Нина собралась уже позвонить в дверь, но опустила руку, обернулась:

— Ой, я что-то хотела… только забыла что… знаешь… или нет?

Она сказала это и, кажется, улыбнулась и, кажется, сделала шаг к Шуре. Он шагнул к ней тоже, вытянул шею, ухватился за рукав ее плаща… и поцеловал ее. Поцелуй угодил куда-то в щеку, в скулу — разве он помнил куда… Нина положила ладонь ему на затылок, повернула слегка его голову, и они поцеловались еще раз… И потом Шура сразу побежал вниз по лестнице. Свернул на второй пролет и крикнул:

— Спокойной ночи!

Эти простые слова он говорил до сих пор, пожалуй, только родителям.

Дождь кончился, ветер почти смел черную пленку влаги с тротуаров, и они снова сухо серели в неярком свете фонарей, повисших на слитых с темнотою полудугах, как парящие в воздухе сосульки.

Шура быстро шел домой. В груди с огромной силой стучал моторчик. Он излучал неистощимую энергию: и голову заставлял слегка кружиться, а ноги — почти бежать. Ботинки его стучали по асфальту, выбивая звонкий и четкий ямбический ритм: «веселый ветер, веселый ветер»… А потом, в какой-то момент, ритм ускорился и зазвучал кратким хореем: «Ни-на, Ни-на…»

Но вот в эту мелодию вдруг вмешалась другая, она сбила первую, сломала ее. Шура остановился, понял, что сзади идут, хотел пропустить чужие шаги вперед, чтобы поскорей ушли и не мешали. Но шаги замерли. Ну и хорошо, сказал себе Шура, свернули куда-то. И снова пошел, но опять в музыку его шагов вплелись посторонние ноты. Шура снова остановился. И тех шагов тоже не стало слышно. Ему сделалось немного не по себе: что такое? Он обернулся. Какая-то неясная склоненная фигура маячила метрах в десяти… А, вон в чем дело! Завязывает шнурки. Шура двинулся дальше, и тот неизвестный опять пошел за ним. Это было неприятно. Шура нарочно замедлил шаг — пусть обгоняет, но странно: обгонять его явно не хотели… Шура почти побежал — шаги не отставали, даже, кажется, зазвучали ближе. Снова Шура сбавил шаг. Он не знал, что думать: если грабитель или так, хулиган какой-нибудь — давно бы уже напал. Может, просто пьяный? Или псих?.. Но все равно хотелось рвануться и побежать, что есть сил, удерживала только мысль, что это глупо, смешно. И чтобы доказать себе и тому, кто сзади, что ни капли не боится, Шура почти совсем остановился, повернул голову назад… А что в самом деле? Надо же посмотреть, что за чудак такой — никак не хочет обгонять. Может, правда того…