Юрий Хазанов - Укол рапиры

Найти оказалось не так легко. Я уже начал думать, что эта проклятая шайка решила все равно меня замуровать — не в чулане, так просто в подвале, откуда нет выхода, — как вдруг наткнулся на маленькую дверь, толкнул ее и оказался во дворе.

Это был школьный двор — в углу чернели угольные кучи, валялись поломанные парты, половинки глобуса… Я обогнул здание и вошел в школу с главного подъезда. Когда поднялся на третий этаж в зал, Николай Терехин уже закруглялся.

— …Напоследок, братва, то есть ребята, — говорил он, — никому не присоветую туда попадать. На тот курорт. Всем закажу. Не приведи бог или кто там вместо него… Лучше жить честно да скудно, чем как сыр в масле и от страха трястись… Вот такая картина… И еще хочу сказать про братана моего двоюродного Леху. Он у вас тут учится. Доведут его, говорю вам, ихние соседи до плохого. Попомните мое слово. До колонии или похуже чего… Он, понимаешь, за мать вступается, заели ее совсем, а они в милицию идут, в школу… Паренек он горячий, справедливый.

Я слушал, в общем, вполуха, потому что искал Глеба Юрьевича, а потом подсел к нему.

— Где пропадал? — шепотом спросил он.

Но я не стал рассказывать подробно.

— Так, живот болел, — ответил я.

— А теперь прошел?

— Ага…

В тот вечер, когда вернулись в гостиницу и пили в номере зеленый чай с мятными пряниками, Глеб Юрьевич рассказал мне все, что узнал со слов самого Николая Терехина, и потом попросил коротко записать.

Вот какая была там история.

Николай этот учился раньше в школе у Галины Ивановны, потом в ПТУ пошел, а после работать стал в автосервисе слесарем. Работал, как все, и брал с клиентов, как все. Не сразу, конечно, но быстро научился. Ума для этого большого не надо. А вскоре и похуже делами занялся: ставил на машины старые запасные части вместо новых, а новые выносил и «толкал» на сторону втридорога. Потом с кладовщиком делился. Целая группа их там этим бизнесом занималась. И всякими другими делами вроде этих.

Как вдруг случилось почти чудо! Николая от всего этого воротить стало, и он решил «завязать». Почему все-таки? Этого он точно объяснить не мог, но толчком послужил вроде бы один случай.

Входит как-то Николай в помещение, где сидит их приемщик Махмуд, и видит такую сцену. Махмуд, как обычно, лениво, еле губы раздвигая, втолковывает какому-то видному из себя мужчине, что сделать ничего нельзя: крестовин нет, тормозных колодок нет, свечей и тех нет. Мужчина просит, умоляет, говорит, что проездом здесь; руки к груди прикладывает, как будто романс чувствительный поет со сцены… И потом он вдруг заплакал. Крупный такой, загорелый седой мужчина — и плачет, как беспомощный ребенок. Прямо истерика вроде. А после стал выкрикивать злые слова, и тогда Махмуд спокойненько так обратился к другим клиентам и предложил свидетелями быть, как его тут оскорбляют, мешают работать. И все согласились… А мужчина плакал…

Вот тогда в Николае что-то перевернулось. Он-то ведь знал, что есть у них и крестовины, и колодки, даже распределительные валы. О свечах и говорить нечего… Этот плачущий, беспомощный мужчина, который что-то кричал визгливым, не своим голосом — пусть он и слабонервный какой-то, долго еще торчал перед глазами Николая.

И он сказал кладовщику и другим, что не хочет больше заниматься этими делами. Отрезано. С концами…

Приятели поудивлялись, поуговаривали, отругали его на всю катушку — и отлипли. А вскоре очередная проверка у них на станции была, ревизия, другими словами. Проверяли склад, отчетность — как обычно, и вдруг подходят к нему двое, просят шкафчик открыть, куда он одежу вешает, ну и там сумку свою кладет, «Адидас»…

— Пожалуйста, — говорит Николай. — Если, конечно, имеете право.

— Имеем, — отвечают ему. И книжечки свои красные под нос суют.

Отпирает он шкаф, раз такое дело, а эти двое прямо кидаются туда, друг дружку чуть не отталкивают. Один к куртке его надувной руки протянул, другой сразу в сумку полез.

«Ничего себе работенка у них», — подумал Николай.

Только успел подумать, как в руках у одного крестовину видит, а другой из его сумки новенький распредвал достает. Прямо как иллюзионисты в цирке.

— Откуда это у вас? — спрашивают.

А он онемел, слова сказать не может. Правда, откуда?

— Не знаю, — говорит, — не мое это.

— Конечно, не твое, — говорят. — Откуда взял?

А он и не сообразит, что отвечать. Можно было, конечно, ляпнуть, что купил на черном рынке или знакомые принесли, но он ничего такого в тот момент не сообразил, а продолжал твердить, что не его и не знает;..

— Должны вас задержать для дачи показаний, — говорит один из проверяющих.

А в это время кладовщик идет мимо. Поглядел на Николая, ничего не сказал, только вроде бы ухмыльнулся так, слегка. И тут Николаю словно в голову ударило: все понял!

— Гад! — закричал он и бросился на кладовщика. — Вот ты как!

Прежде чем успели его схватить, он хорошо врезал кладовщику — нос ему проломил, повредил челюсть…

Вот, собственно, и все. Судили его и за то, и за драку. Насчет запчастей доказать, конечно, не могли, но он-то знал, что вообще кругом виноват, хотя в тот раз был ни при чем: просто отомстить ему дружки решили. А за нанесение побоев, да еще во время работы, получил он два года по 206-й статье. Галина Ивановна на том суде народным заседателем была.

Защитник ему плохой попался — вялый какой-то, ни в чем не помог. Сам же он своих прав не знал. Это теперь по телевизору и в газетах про них без конца рассказывают. Правда, скостили ему потом за хорошую работу полгода, но все равно хлебнул, вовек не забудет, как с руками за спиной ходить… А сейчас шофером работает, баранку крутит… Хватит с него «бешеных» денег…

В одной из школ мы бывали особенно часто. Как на работу ходили. А по вечерам Глеб Юрьевич диктовал мне. Обычно я не особенно обращал внимание на то, что записываю. Ну, пишу и пишу. Меня ведь за это вон куда привезли. Но в тот раз просто интересно стало: такого и правда нигде нет. Как в сказке!

Вот какие вещи я тогда записывал под диктовку. Послушай! «…Родительских собраний, к каким мы привыкли, в этой школе нет. Директор и представить себе не может, чтобы об успехах или недостатках учеников могли говорить вслух, при всех… Чтобы на них кричали, грозили…

Он считает, что недопустимо обсуждать в коллективе:

предосудительное поведение ученика, если причиной являются явные или скрытые ненормальности в семье… или душевный надлом… (понятно тебе?!), а также поведение или отдельные поступки, которые были протестом против грубости, произвола или кого-либо из взрослых, в том числе педагогов… (ясно?!)

А также проступки, объяснение которых требует рассказа о глубоко личных отношениях ученика со своим другом… (Слушайте, слушайте! — как говорят, кажется, в английском парламенте… А я что всегда говорил, а, Витька?!)