Юрий Хазанов - Укол рапиры

— Из чего же видно? — спросил Бронников под одобрительный гул: на этом уроке должен был опрос быть, почему не потянуть «резину»?

— Не знаю из чего, только знаю, ты вполне мог бы это сделать!

Тогда спросил Саня Данилов:

— Зоя Петровна, а зачем тут сослагательное наклонение?.. Если он мог бы… ну… изрезать ножом эту доску, но не сделал этого, значит, все равно его ругать надо — как будто он изрезал, да? На всякий пожарный случай?

— Что за чепуха?.. А Бронников пусть докажет мне…

— Я ничего не буду доказывать, — сказал Бронников.

— Тогда я буду вынуждена…

— Но ведь это не он! — крикнул Саня. — Точно.

— Значит, ты?

— И не я.

— Кто же тогда?..

— Ну, я! — раздался голос.

Это сказала Нина Булатова, и все очень удивились, потому что ее там близко не было: она ходила в учительскую за журналом.

— Так, — сказала Зоя Петровна и задала вопрос, который, насколько известно автору, обожали задавать старшины провинившимся солдатам: — А почему?

Нина заговорила очень быстро, без всяких знаков препинания, как в телеграмме:

— Я сегодня дежурная скоро звонок смотрю окно открыто я закрыла не посмотрела кто там что там…

— Не посмотрела? — переспросила Зоя Петровна.

— Не посмотрела, — повторила Нина без знаков препинания, — я сразу тряпку подняла с доски начала стирать зачем мне в окно смотреть чего я там не видела я сегодня дежурная…

— Довольно, довольно, — сказала Зоя Петровна. — Начнем урок. Потом разберемся.

Но потом она забыла.

А в среду опять был диктант. И опять Саня Данилов совсем не хотел консультироваться с тетрадкой Карцевой, но не мог себе отказать в этом удовольствии. Ведь почерк какой! Да и лежала тетрадка, словно Карцева нарочно положила: на вот, смотри. Кто же тут откажется — он ведь не святой!

Зоя Петровна диктовала:

— «…Они шагали по тропинке. Лишь недавно все оделось в зелень. Хорошо в эту пору на реке. Непрошеные грязные потоки перестали течь в нее, редко когда плачет теперь небо — не рябят прозрачную водную гладь тяжелые капли…»

Вдруг Саня заметил, у Карцевой слово «зелень» написано через «и» — «зелинь». И в слове «плачет» тоже «и».

— Карцева, — прошептал он. — Ты что? Зелень — «е» надо. «Зеленый»… И «плачет»…

— Перестань!

— Точно…

— Данилов, — услышал он. — Опять совещание? Еще раз замечу, не возьму работу.

— «…Понемногу растекается ночная темень, — продолжала диктовать Зоя Петровна, — гаснет костер…»

Теперь уже Саня засомневался.

— «Темень», — прошептал он самому себе, — «е» или «и»?

Он все-таки написал «е», но, увидев у Карцевой «и», переправил «теминь». В самую последнюю минуту, перед тем, как сдавать. И еще несколько слов написал, как у нее.

Через два дня им раздали диктанты. У Сани была двойка — красная и злорадная. Конечно, везде надо было «е» ставить. Ну и еще кое-какие слова… Даже вместо «тропинка» у него «тропенка» было. Это уж совсем! Говорит ведь, что рассеянный, а ему никогда не верят.

— Дай твою поглядеть, — сказал он Карцевой.

Она ни в какую не хотела показывать тетрадку, но он все равно взял.

Взял и глядит, глазам не верит: у нее все эти «зелинь» и «теминь» не подчеркнуты, и пятерка стоит. Что за чудеса? Выходит, ему по ошибке подчеркнули? И он спросил, как пишутся такие слова, как…

— Не так, как у тебя, Данилов, — сказала Зоя Петровна, даже не дослушав, и крупным красивым почерком начала писать на доске: ТЕМЕНЬ, ПЛАЧЕТ, ЗЕЛЕНЬ…

И тут Саня услышал настоящие рыдания. Собственно, все услышали, но он первый. Потому что рыдала Карцева… Тихая-тихая, а плачет громко, со всхлипами, с руладами. Что это с ней?

— Данилов! — закричала Зоя Петровна. — Что ты ей сделал?

— Я не знаю, чего она, — сказал Саня. — Что с тобой? — это он уже Карцевой.

— Ничего. Перестань…

И продолжала плакать в той же тональности.

— Довольно, Карцева, — сказала Зоя Петровна. — Не распускайся, ты ни в чем не виновата… Дело в том, — продолжала она, — что Карцева мне помогла. Благодаря ей я окончательно разоблачила Данилова, и, думаю, теперь он не посмеет больше спорить… Перестань, Карцева, что за истерика?.. Да, я предложила ей сделать несколько простейших ошибок — сама их наметила, — и вот, пожалуйста: точно такие же у Данилова. Видите, как просто открывался ларчик?

— Непросто, — сказал Бронников.

— Я сначала правильно написал, — сказал Саня.

— Нечестно! Все равно, что в игре жульничать…

— Кто сказал «нечестно»?

Поднялся Толя Долин.

— При чем тут какая-то игра? Я велела ей.

— Это «провокейшн», говоря по-английски.

— Что?! Кто это произнес?

Встал Бронников.

— Что ты себе позволяешь? У нас тут не урок английского.

— Вообще-то слово латинского корня, — сказал Бронников.

— Придержи свой язык! Я вам докажу на примерах, что в поисках истины бывает необходимо прибегнуть к… военной хитрости.

— Разве у нас война? — спросила Нина Булатова. — С кем?

И тут прозвенел звонок.

— Запишите домашнее задание, — сказала Зоя Петровна.

Следующий урок был химия, все стали собираться и выходить с сумками. Карцева все сидела и плакала.

— Хватит тебе, — сказал Саня.

И потом сразу ушел.

Он спустился на этаж ниже, но не завернул к химическому кабинету, а стал спускаться еще.

Он вышел во двор и медленно пошел на улицу.

Давыдова толкнули. Парень, который толкнул, сделал это не нарочно. Даже не заметил. Был он загорелый, с кудрявой челкой, в голубом свитере-балахоне и розовых вельветовых брючках.

Чего Давыдов сюда забрел, он и сам не знал. Шел, как обычно под вечер, вдоль моря, глядел, как солнце опускается за гору, похожую на сабельный клинок, как левее всходит уже луна. Ее диск застрял между морем и бегущими облаками, его словно резали все время на кусочки, и Давыдов стоял на узкой тропе по дороге в Лягушачью бухту и не сводил глаз с этой сцены лунной казни: хотелось дождаться, пока луна вырвется из тисков моря и туч, хотелось убедиться, что она цела и невредима. Только когда на темнеющем небе отчетливо проступил округлый лунный бок, Давыдов пошел обратно, в сторону поселка, и с каждым его шагом равномерное дыхание моря все больше перемешивалось с посторонними звуками: смехом, вскриками, музыкой… Музыка доносилась с танцевальной площадки, огороженной проволочной сеткой, как птичьи вольеры в зоопарках.

В этом вольере и стоял теперь Давыдов и смотрел на танцующих. Что ж, ему, пожалуй, нравились нынешние танцы — что-то в них есть атлетическое, спортивное, независимое. Язык танца, как и язык музыки, всегда ведь заменял слова — вот и сейчас он кричит всеми своими не вполне изящными и пристойными жестами и телодвижениями; кричит, орет, стремится доказать то, что танцующим кажется в эти минуты самым главным: их раскованность, освобожденность… Какую? От чего? Конечно, не духовную — ее можно обрести везде, даже в запертом помещении, в тюрьме — нет, здесь временно обретается право на освобожденность обыденную: от быта, от правил, от обязанностей. И это хорошо и плохо… Так размышлял Давыдов.