Сергей Баруздин - То, что было вчера

ЛЕТО, ОЧЕНЬ ПЛОХОЕ ЛЕТО…

За окном шел дождь. Занудный, мелкий, переходящий в ливень и вновь мелкий. Ели и сосны не шумят под дождем, как березы и осины, и все равно их слышно. Это, видимо, ветер. Струи дождя заслоняли стекла, и там, на улице, такие же струи хлестали по хвое и стволам деревьев, как хлестали вчера вечером, и днем, и утром, и позавчера, и поза-поза-позавчера, и все это лето. Ветер раскачивал стволы елей и сосен, и, мокрые, они шумели не так, как сухие: они вроде вздыхали, или дышали, или вспоминали о молодости своей, когда были другие, не такие, лета. Им, восьмидесятилетним, было что вспомнить.

Гремели и гудели поезда, и где-то совсем рядом. До железной дороги не близко — до станции километра два, не меньше, а ночью все равно чувствуешь себя как на станции. Рядом, очень близко, шумят поезда. Гудок электровоза — товарный, тяжелый состав. Гудок электровоза — пассажирский. Гудок электровоза — опять товарный, но легкий порожняк. Гудки и стук колес электричек. Их легко различать по шуму. И еще — самолеты и вертолеты. Вертолеты только днем. Самолеты и днем, и ночью. Они взмывают над поселком, ибо аэродром рядом. Можно только догадываться, когда это «Ту», когда — «Ил», когда — «Ан». Какие именно — Ту-104 или Ту-114, Ил-62 или Ан-10А — этого уже не узнаешь: в ночном дождливом небе они взвизгивают, ревут одинаково. И деревья шумят так же: когда сосна, когда ель — не различишь, А вот бузину и рябину отличить не сложно: даже ночью по шуму дождя не сложно…

Дождь хлестал по окнам и по крыше. По деревьям и по земле хлестал дождь. Вздыхали сосны и ели. А рядом, почти рядом, шумели поезда. Вот электричка на Апрелевку, вот — на Малоярославец, потом — на Нару, вот дальняя — на Калугу. Еще электричка — на Лесной городок, который раньше назывался Катуаром. Впрочем, это верно, что названия меняются. Не только Катуар стал Лесным городком, а и Суково стало Солнечной.

И вновь поезда. Товарный от Москвы. Товарный в сторону Москвы. Вот пассажирский, унгенский. Да, унгенский, потому что киевский — «Синяя стрела» — прошел давно, еще вечером…

А лапы елей, набухшие, намокшие под бесконечными дождями, висели низко-низко над землей, прижимаясь к ней.

Лида никогда не понимала по-настоящему слова «ель». Когда тебе всего пятнадцать, разве все поймешь? Да, слова «ель» она почти не знала: знала другое — «елка». Знала новогодние елки, что всегда были символом праздника. Знала и просто елки, но опять же в какой-то связи с новогодними, елки, достающиеся с таким трудом на московских новогодних базарах или тайком на вокзалах, куда привозят эти елки, несмотря на все запреты, и где их очень трудно найти, а потом и купить, хотя елки эти настоящие, не такие, что продаются официально. В лесах она тоже, конечно, видела елки, видела не раз, но никогда их не замечала.

Не замечала, что елки такие разные. Не замечала, что они не всегда такие маленькие, годные только для новогодних праздников, а и большие — огромные деревья, как у них на даче. А на даче так: огромные елки, не елки даже, а именно ели, и все они высоко уходят в небо, тянутся к солнцу, даже когда его нет почти, как этим летом. Из окна видно, как дождь прикрывает их сплошной сеткой, как они все ниже опускают свои лапы, с которых не просто капли, а струи воды льются на землю. Конечно, это видно только со второго этажа дачи, а с первого, где живут соседи, не видно: там только стволы…

Среди темных-темных, длинных-длинных елей видны несколько стволов сосен. Они куда светлее и могучее других своих соседок, и даже под дождем они сохраняют свой вид и красу, будто погода не может задеть их: они выше этого! Они и в самом деле выше соседок-елей, но ели тянутся за ними и в чем-то догоняют их…

То, что растет внизу, почти не видно. Лида знает: там бузина, и крапива, и конский щавель, который особенно буйно разросся этим дождливым летом, и лопухи, чуть ли не в ее рост, и еще кусты малины — по дороге к помойке. Малины много в этом году, но и собирать ее не хочется под дождем, и невкусная она — какая-то водянистая. Уж лучше грибы искать на участке: их видимо-невидимо в это лето. Подосиновики и подберезовики. Маслята и лисички. Сыроежки и валуи, которые, говорят, надо отмачивать, прежде чем есть…

И все же Лида смотрит в окно туда — вниз. Там есть два дубка и рябинка — маленькие совсем, которым трудно тягаться с елями и соснами и даже с буйно растущей бузиной, но Лида знает: они есть и они растут и в эту дождливую погоду, растут и вырастут — и это здорово!

А дождь хлещет и хлещет. По крыше и по деревьям. По земле и по стеклам. Отец считает, что плохо, когда кончится период дождей, а здесь, в Подмосковье, этот период и не прекращался.

Лида помнит короткое письмецо отца, вернее, записку: «Все хорошо. Не волнуйтесь. Единственно, что огорчает нас, — приближение, естественное в этих местах приближение конца периода дождей…»

Значит, там тоже дожди. Вроде это плохо, когда дожди… Почему же может быть хорошо, когда дожди?

Сейчас на даче — Валентина Михайловна и Лида. Дочь и мать. Отец далеко. Во Вьетнаме.

— Ты не спишь, Лидуша? — Валентина Михайловна распахнула дверь и застала Лиду у окна. — Что с тобой?

— Я ложусь, мамочка, ложусь! Не сердись, пожалуйста! Просто что-то не спалось!..

— Я не о том, Лидушка, совсем не о том. Посмотри вот эту книгу, раз уж ты не спишь.

Лида взяла:

— А что это?

— Посмотри! Ты раньше не видела?

— Ой, как смешно! — воскликнула Лида.

— Что смешно, Лидушка?

— Написано смешно!

— Уж если смешно, то не то. Вот здесь посмотри.

И она показала Лиде первые страницы:

— Стихотворенiя Баратынского. Часть I. Москва, Въ типографiи Августа Семена, при Императорской Медико-Хирургичес. Академiи. 1835».

И еще Лида прочла:

«Печатать позволено с тем, чтобы по напечатанiи представлены были въ Ценсурный Комитетъ три экземпляра. С.-Петербургъ, 7 марта, 1833 года. Ценсоръ Никита Бутырскiй».

— Что это? — опять спросила Лида.

— Ничего, Лидуша. Просто папа очень любит эту книгу. Это — его…

Родители сняли эту дачу еще весной, когда никто не знал, какое будет лето.

Правда, мать говорила:

— Может, нам все же на юг махнуть? A-а? Как ты думаешь?