Сергей Ионин - Если любишь…

Он влез на крутой берег и долго слушал тишину, ждал крика, чтоб определить направление. Всплескивали медные медленные волны, в небе сквозь тучи светилась чистая, как слезинка, утренняя звезда.

— А-а-а-а! — донеслось с противоположного конца мыса, оттуда, где берег был особенно высок, а вода глубока.

Полинька схватил отца за ворот рубахи, рванул на себя — затрещала материя.

— Ах ты, сукин сын, да я тебя в пыль превращу! — Рогов вскочил на ноги и, развернувшись, хряснул сына по лицу. Полиньке показалось, что он слышит треск ломающихся под кулаком костей. Из носа потекла кровь. Осип пнул сына в пах и толкнул на камни. Полинька больно ударился головой, увидел бегущих по краю обрыва Айгуль и Рогова, осел на землю.

Когда он очнулся, вокруг никого не было. Полинька, пошатываясь, побрел к месту стоянки. В глазах плыли разноцветные круги, мир, казалось, стремился перевернуться, в горле застрял соленый комок крови. Он остановился над гротом.

Под ним у костра сидел Рогов-старший и свертывал кошму.

— Просушить бы, обволгла малость… — ворчал он про себя.

— Где ж Аполлинарий Осипович? — спрашивал Смоковников и выносил из грота мешки, ружья и лотки.

— Придет, никуда не денется… — Рогов был спокоен и сосредоточен на своем занятии.

Полинька смотрел на их приготовления и никак не мог уловить что-то важное, что-то такое… И вдруг: Айгуль! Да, Айгуль! Что он с ней сделал? Где она?

Он поднял камень потяжелее и прямо с обрыва прыгнул на отца.

Рогов был оглушен, но защищался, как матерый волк, затравленный собаками. Смоковников забился в грот и наблюдал за схваткой.

— Ублюдок, — шипел Осип, — изничтожу, как щенка, раздавлю, прыщ!

И плохо бы пришлось Полиньке, но движения Рогова были не точны. Иван Иванович уткнулся лицом в ладони, но слышал ужасавший его хруст костей и хрипение обезумевших отца и сына.

Раздался всплеск, и все стихло.

Тишина еще больше испугала Смоковникова. Ему казалось, что вокруг вырастает что-то огромное, жуткое своей силой и дикостью. Он напрягся, ожидая взрыва, выхода этой силы, но тишина не прекращалась.

— У-у-у-у… — завыл служащий нотариальной конторы и отнял ладони от лица.

У воды лежал Полинька, он все еще сжимал камень. Осипа на берегу не было. Всплеск! — промелькнуло в сознании Смоковникова. Он выбрался из грота и подошел к Полиньке. Парень истекал кровью, на голове его кровянились рубленые раны.

Иван Иванович затащил Полиньку в грот, сбегал за водой и промыл раны. Солнце уже встало, и леса на дальних горах, и само озеро — все как-то оживилось, зажило своей таинственной вечной жизнью.

Полинька умер к вечеру.

Смоковникову было страшно наедине с покойником, и он не стал рыть могилу, просто обложил Полиньку камнями, чтоб не растерзало зверье, помолился и, решив, что долг исполнен, ушел в сторону далекого города.

Мы бежали по обочине дороги, а в водосточной канаве, весной превращавшейся в судоходный канал, качаясь на волнах, преодолевая бурные пороги, мели, неслись на всех берестяных парусах наши кораблики. Они сталкивались и перевертывались, но они не бывали потопленными, потому что они были «наши».

Мы бежали по обочине, а из-под каблуков наших кирзовых сапожек (мечта и гордость, не то что девчоночьи — резиновые) разлеталась в разные стороны великолепная черная грязь. Тогда в нашем городке было мало машин, ходил один лишь автобус и грязь была просто отменная — даже руки ею мыли.

У двухэтажного бревенчатого дома, загибающегося на перекрестке двух улиц углом, на скамье сидел Нема. «Нема» — потому что глухонемой. Он сидел, положив рядом костыль и вытянув по нему культю, отрезанную по колено. На нем была неизменная, застегнутая наглухо грубая шинель, солдатская с опущенными ушами и козырьком шапка, на здоровую ногу Нема надевал старый стоптанный кирзовый сапог.

Нема выглядел всегда одинаково небритым и голодным.

Откуда он появился в городе, кто его родители, чей он, какого роду-племени — мы не знали. Женщины его жалели, мужчины или не замечали, или, наоборот, когда случались праздники, зазывали выпить. Мы, мальчишки, дразнили и даже довольно часто, но лишь когда Нема был трезвым, трезвый он обычно делал вид, что пытается поймать насмешников, и радостно повторял: «Нэ-э-э! Нэ-э-э!»

Выпив же, Нема преображался, становился злым и даже буйным, махал костылем и частенько в кого-нибудь попадал, а попав — неожиданно смирялся, начинал плакать, все жалеючи хлопали его по плечу и говорили: «Да ладно, ладно, слышь ты…» Нема пытался поймать и поцеловать эти дружелюбные руки и тянул, тянул свое: «Нэ-э-э! Нэ-э-э!» И взрослые мужики, носившие на пиджаках медали, глядя на Нему, становились жалостливыми, подсаживались к безногому и, обняв его, тоже проливали слезу. Это было странно…

…Взрослые гуляли. В те времена умели гулять. В общежитии, где мы жили семьей, пока отец не построил дом, тоже гуляли сильно. Пили, пели, плясали, дрались. Дрались жестоко: тогда в общежитии жили фронтовики, двое бывших полицаев, вернувшихся из глубин Сибири, и уголовники, много было деревенских, попавших в город в поисках счастья. Мы, пацаны, шныряли между ног пляшущих или дерущихся, лазали под столами и пели вместе со взрослыми: «Из-за острова на стрежень…», или «Бродяга, судьбу проклиная…», или «Враги сожгли родную хату…»

И, когда взрослые запевали, Нема ковылял куда-нибудь в угол, и казалось, ему хочется стать невидимым и неслышимым. Он ставил костыль между ног и, не мигая, смотрел из угла на поющих. Глаза его влажно блестели, и весь он становился сиротливым и одиноким.

Мы пускали кораблики, мы были капитанами, а Нема сидел на своей скамеечке, наблюдал и, если кто-то встречался с ним взглядом, улыбался и одобрительно кивал: «Нэ-э-э! Нэ-э-э!»

А когда корабли наши уплывали в речку, а потом, наверное, и в море-океан, мы приносили Неме кору и бересту, он доставал из-за голенища нож, сделанный из напильника, и, неловко прижав кору культяпкой, выстругивал нам новые парусники. А мы в это время стояли вокруг него и норовили всунуть палец между лезвием ножа и корой, показать, как хотелось бы устроить палубу и каким следует сделать днище.

— Гога! Гога! — галдели мы, называя его несуразным именем, потому что хоть он и глухонемой, а нехорошо как-то по кличке-то. — Гога! Тут киль должен быть, а тут ты каюту, каюту не забудь!

И Нема делал все, как нам хотелось. Лезвием прорезал канавку и в нее вставлял подходящую щепку — вот и киль, а палубу вырезал покатой, это чтобы волны легко скатывались. За кораблики мы таскали Неме из дому хлеб и воровали у отцов папиросы.

В общежитии умер фронтовик Иван Беляев. На войне он был танкистом, и обожженное лицо его приводило нас в неописуемый ужас. Это было не лицо, а маска из сросшихся волнами и водоворотами кусочков кожи, кожи, казалось, вывернутой наизнанку, до того она была красной и так явно проступали на ней сосуды.