Сергей Ионин - Если любишь…

— Да.

— По всей вероятности, на Октябрьские праздники… тетя Надя говорит, меня выпишут.

— Не надо об этом, Лариса, не место.

— Почему? Ведь все ясно.

— Все! Поговорили, пора и честь знать, — вошла в комнату нянечка. — Больной нельзя нервничать по разным поводам.

Лариса просительно посмотрела на нее: «Еще, еще минуточку!»

— Не могу, не могу… Вы и так уж долго сидите.

Лариса встала.

Дверь за ними закрылась плотно и как-то очень уж надежно.

Дул северо-западный ветер, самый настырный на Урале. Он поднимал с земли опавшие листья и вдруг стихал. Листья, медленно кружась, падали, но ветер вновь налетал порывами и, не давая им коснуться земли, уносил прочь.

Иван вышел из крашеных, болотного цвета, дверей, сопровождаемый любопытным взглядом вахтера.

Куда шел? Никогда потом он не мог это вспомнить. Не было ни желания, ни настроения анализировать, осмысливать поступки. На душе было пусто и холодно, и казалось, впрочем, почему только «казалось»? — так оно и было — закончился большой и тяжелый период в жизни, нечто препятствующее движению жизни вперед сломалось, и впереди вот он! — путь прямой и ровный, но в то же время где-то в глубине сознания тлел уголек тревоги. Впереди, там в будущем времени, были опять задачи, и не верилось, что это когда-то кончится. Что он уже полностью расплатился своими бедами за те минуты, когда был по-настоящему счастлив.

Думы его были какими-то неотчетливыми — так, что-то бессвязное крутилось в голове, будто вспоминал нужное слово, и оно уже было на языке, но так и не проступило, не высказалось… Но потом неожиданно всплыл в памяти разговор с командиром Колесовым, который навестил его в госпитале.

— Знаешь, Ваня, прошу тебя об одном: не унывай. Не дай разуму убить себя. Принимай жизнь, как она есть, — говорил Колесов. — Из детства моего есть такое словечко — юдоль. Жизнь со всеми ее бедами и радостями. Надо жить при любых обстоятельствах. Жить.

Тогда Иван подумал про себя, что легко говорить командиру — здоровому, молодому человеку, перед которым все пути-дороги… Но сейчас вдруг до него дошел смысл сказанного, без болезненной озлобленности дошел, по-людски, по-человечески… Жить! Идти в атаку с виража, назло бедам. Как прадеды. Жить! Чтобы не прервался род Бочаровых.

Они шли уже четвертый день. Старшина артели Осип Рогов-старший вел их из города за озеро Аргази — к золоту. Он шел, давя сапогами сухие ветки и всякую попадающую под каблук букашку. Осип был самый удачливый во всем краю промысловик золота. Вид его был дик, как и лес, в котором он вырос. Осип был неумолим, как золото, золото, на которое построен в городе каменный дом, куплена культурная жена из гимназисток, золото, из которого серьга в его правом ухе и тяжелый перстень на безымянном пальце. Говорили, что не одного неудачника прикончил Осип своим перстнем, служившим ему вместо кастета.

Вторым был Иван Иванович Смоковников, мещанин, служащий нотариальной конторы. Иван Иванович никогда не отлучался из города дальше трех километров, и в это предприятие включился исключительно из-за жены. Содержание Степаниды Андреевны, в девичестве Краснопеевой, дочери богатого казака станицы Троицкой, требовало больших денег, которых у служащего нотариальной конторы было отнюдь не густо. Иван Иванович был по уши в долгах, пришла пора расплачиваться.

Старательно ступая по траве, обходя каждую кочку, уклоняясь от веток, Смоковников думал горькую думу и все-таки лелеял надежду на лучшие времена. Он не знал того, что знали все — его Степанида Андреевна была любовницей сотника Забелина и выпроводила мужа не только за золотом, были на это и интимные причины, о которых судачили женки золотискателей.

Третьим в маленькой артели был сын Рогова — Аполлинарий, Полинька, как ласково звала его мать. Полинька и лицом и характером походил на нее. Отец, месяцами бродивший по горам в поисках золота, дал своему сыну крупный рост и силу. Осип не любил сына, «слюнтяя» — как он называл Полиньку про себя.

Шли молча. Рогов-старший высматривал птицу на ужин, Смоковников задыхался, Полиньку клонило в сон, в прошедшие три ночи он не высыпался с непривычки спать под открытым небом, да и прохладно было.

Вышли к озеру. По зеркальной спокойной воде бежала кровавая дорожка — заходило солнце. За озером дымились повитые туманом сиреневые горы. Полинька наблюдал заходящее солнце, багряные тучи и их отражение в воде, слушал глубокую тишину окружающего озеро леса.

— Остановимся на том мысу, — Осип нацелился пальцем в мыс за версту от них, — есть там пещера, ничаво…

— А как опять холод, — забеспокоился Смоковников, — не выспимся.

— Ничаво, говорю. Не сдохнешь.

— Так я ж молчу, Осип Алексеич, только вот. Полинька, они человек молодой, им тяжело не выспамшись.

— Я высыпаюсь… — сказал жестко Рогов-старший и выругался долгим дремучим матом. Полинька хотел возразить отцу, но не сумел, отвернулся и, краснея за себя, стал поправлять нож на поясе.

— Айда, нечего трепать языки, — Осип сплюнул желто-зеленой табачной слюной и попал на ромашку — цветок поник. «Ядовитое чудовище, — подумал Полинька, — отрава ходячая».

Пещера на мысу была маленькая, скорее, не пещера, а грот. Здесь кто-то уже жил раньше, может даже Рогов-старший. В углу грота был сделан из сланцевых плит маленький очаг, сверху на него была положена тонкая плита, и камин мог служить для приготовления пищи. Устраивались и обживались недолго. Осип послал Смоковникова мережить рыбу по вечерней зорьке, сам собрался на охоту. Полинька хотел было пойти с Иваном Ивановичем, но отец нахмурился:

— Сиди, тебе тоже будет дело.

Полинька сел у входа в грот. Он смотрел, как Смоковников, размахивая руками, стараясь не потерять равновесие и не плюхнуться в воду, огибал по ребристым глыбам скалу.

— Тута верст пять есть башкирская деревня, пойдешь хлеба купишь и возьми бурдюк, кумыса спросишь.

— Так темнеет, отец, найду ли?

— Найдешь, захочешь, все найдешь, чать не тайга. Пойди по левому берегу мыса, вот так, — указал Рогов направление, — там и выйдешь. И не «отец», «тятя» я тебе… — Осип не договорил, обозлился. — Иди… твою мать!

Полинька вылил из бурдюка остатки воды, вытряс из мешка пожитки и пошел.

Солнце закатилось, и стало темно, но у Полиньки был четкий ориентир — озеро. Он шел ходко и только один раз остановился — перемотать портянку. Собственно, ее можно было перемотать и в гроте, да отца побоялся. «Пять верст туда, пять обратно, час там, итого три, а может, и меньше, сейчас часов десять, значит в час ночи вернусь на стоянку», — считал он про себя. Полиньке не было страшно, он уже чувствовал свою силу и, даже не умея драться, не умея, как отец, убивать, был спокоен за себя.