Сергей Ионин - Если любишь…

— Прошу поддержки! — запросил комбат сопровождения колонны. — Поддержите огоньком, сбейте тех, что ниже по склону.

— Захожу «на дождичек», — отозвался Гурский. Его вертолет с виража пошел в атаку.

Эрэсы взорвались слишком близко от дороги.

— Ты что творишь?! — кричал в наушниках комбат. — Бензиновая твоя душа, так все гусянки и скаты мне изничтожишь. Бей дальше!

Зашел в атаку и Бочаров. Удачнее. Гурский в это время эрэсами «обрабатывал» верхний склон хребта.

Вертолет Бочарова тоже, развернувшись, прошел вдоль колонны ниже по склону, и огненные трассы эрэсов прошили заросли.

— Хорошо! — похвалил комбат. — Молодцы, мужики! Пробьемся, чтоб их…

— Ваня, горишь! — поначалу Иван не понял, кто и кому это кричит. На борту все было вроде бы спокойно.

— Горим, командир, — правый пилот неопределенно ткнул пальцем в потолок.

— Батька, выясни, — Бочаров разворачивал машину для очередного боевого захода.

— Ваня, возвращайся на базу! Приказываю! — голос Гурского еле-еле прослушивался в треске наушников. Видимо, где-то искрила проводка и давала помехи на радио.

— Как внизу?

— Нормально, ребята, — успокоил комбат. — Можете возвращаться оба, замену я запрошу.

— Возвращаться… — мрачно пробормотал Струков. — В Союз бы…

Машина плохо слушалась рулей. Ее покачивало будто путника, уставшего после долгой и трудной дороги.

— Дотянем? — ни к кому не обращаясь, спросил правый пилот Сериков.

В ответ ему неопределенно промолчали.

— Должны, — Сериков вздохнул. — Рассказал бы ты, Бать, что-нибудь, вроде как в окно лазил к девчонкам.

— А-а… — Батька зачем-то подтянул ботинки. — Кхе-кхе! Отдыхал я раз в Прибалтике, без жены, естественно. Иду раз по набережной, а там такой портовый… Одним словом, кхе-кхе, заведение там… Слушай, кажется, падаем. Командир, падаем!

— Игорь, падаем, — сообщил Иван Бурскому. — Откхекались. — Он включил авторотацию, мало на что надеясь. Вот если бы успели выйти из гор.

Вертолет по касательной пошел к земле, потом стал заваливаться набок и ткнулся в склон. Больше Бочаров ничего не помнил. Только красный свет и боль.

Страшная штука память, особенно ее способность таить в себе боль. Страшная штука память.

Да, он был профессиональным военным: его учили, от него требовали умения хорошо воевать. И пусть война — это всегда большое горе, он свято верил в свое дело, у него были свои понятия о чести и долге, принципы, от которых он не мог отступить ни на шаг. Защищаясь от врага, люди защищают свое право на неповторимость, право свободного поля, которое он возделывает. Взгляды людей различны, как их лица, и должны быть нерушимы, никто не имеет права навязывать не только человечеству, но и любому человеку свои мысли, потому что всяк велик и неповторим, как все созданное природой.

Невозможно жить одному. Одиночество — это смерть. Каждый имеет право принадлежать к какому-либо кругу людей, обществу и защищать это право. Вроде бы, когда он летал на вертолетах боевой поддержки, его умение служило добру, но ведь он стрелял. Стрелял.

Бочаров путался в рассуждениях. Те, другие, выходит, тоже имеют право на свое общество, и, если воюют за свое средневековье, значит, оно их устраивает. Но ведь они еще и пытаются навязывать его другим…

«К черту… — решил Иван. — Какое мне дело до всего, есть проблемы мировые и есть мои собственные».

Вернулась Лариса, включила свет в своей комнате.

— Лариса, пленку купила?

— Ой, забыла!

Все фальшиво. Они со времени выхода его из госпиталя и приезда к Ларисе как бы играли. Иван всю жизнь будет вспоминать испуг жены, когда его внесли в двери, и свое смущение, и боль в душе, и постоянное чувство вины перед нею, мучающее его. Хотя в чем, собственно, он виноват? Он знал, что жена тяготится им, старался как можно меньше надоедать ей просьбами, но если бы он мог все делать сам…

Лариса привыкла к болезни мужа, но то, что она всю жизнь должна ждать его смерти, что кончилась молодость, любовь, счастье — угнетало ее. Ей, здоровой, красивой, хотелось детей. Она ревниво наблюдала за чужими и думала, что будь у нее ребенок, он был бы умнее и приятнее мордашкой, и смешнее, и глазастее, и… Она была бы самой нежной матерью в мире.

Болезнь Ивана не оставляла надежд. Более того, Лариса и просто представить не могла близости с ним.

Она иногда желала ему смерти, гнала от себя эти мысли, а они возвращались, навязчивые и страшные.

Может быть, поэтому и появился Факирод?

Факирод. Тридцатипятилетний, бородатый, с обаятельной улыбкой и тревожащим голосом мужчина был женат уже тринадцать лет. Его жена Алевтина Павловна Факирод давно забыла о былой привлекательности, обабилась, ходила по дому в стоптанных шлепанцах и протершемся на грудях халате. Она помнила только работу и дом, и конечно, в первую очередь, мужа. Муж был ее гордостью, ее визитной карточкой. На нем были сосредоточены все ее заботы, даже дети были чем-то само собой разумеющимся, второстепенным. Муж — красавец, муж — символ. Его талант, его учеба, его карьера…

Как всякому нормальному человеку, Факироду надоело поклонение. От жизни он хотел большего и, встретив Ларису, поверил, что любит ее. Тогда и Лариса слишком верила в это. Ей с ним было хорошо, и это главное. Она отдыхала от дома, у нее появилась надежда.

Уже в тот вечер, когда он в первый раз проводил ее, она поняла — в жизни произошел коренной перелом, и муж отошел сразу на второй план. Он был как звезда, про которую знаешь, что она упадет, а помочь все равно не можешь.

Лариса знала, что у Факирода дети, но не задумывалась, принесет ли она в его жизнь зло или добро. Она просто полюбила и считала, что имеет на это право.

Она выучивала его письма наизусть, читала их во время уроков в школе, повторяла их, ухаживая за Иваном, как молитвы.

А потом пришло письмо командира, в котором служил Бочаров. Полковник Колесов советовал Ивану ехать в деревню к своей матери, она-де многих травами лечила. И хоть никакой знахаркой не была, но ее лечение помогало. И мужа увезли.

Лариса была рада этому. В конце концов их совместная жизнь давно уже кончилась.

Сразу после отъезда мужа Лариса покинула их квартиру — сняла комнату у древней-предревней Анны Павловны. Анна Павловна была «из прежних» и дожила «до нынешних», как она говорила, только благодаря воздержанию.

Старушка была тихая и очень заботливая. Ее заботы о Ларисе доходили до крайности. Порой постоялица даже сердилась на хозяйку за то, что та, встав чуть свет и приготовив что-то, будила ее «попроведать, пока с пылу с жару».

С утра Лариса бежала на работу, и день проходил незаметно.

Она что-то говорила, делала, о чем-то заботилась, и неожиданно это обрывалось, кончались все дела — и начинался Факирод.