Сергей Ионин - Если любишь…

— Че ты говоришь?! Ты че болтаешь, старик!

— Да. Не позорь нас, на этой земле таким, как ты, места нет.

— Нет уж! Хрен вам! — орал, корчась в пьяных судорогах, Герка.

Он вскочил с коленей и кинулся в дверь, слыша, как позади, шлепая по полу перепончатыми лапами, прыгает «жаба», сорвал крючок и бросился на улицу.

Он бежал по пустынному поселку навстречу восходящему солнцу, веря, что свет спасет, что «жаба» отстанет, испугавшись солнца. Возле фермы упал на кучу навоза, «жаба» догнала его и опять, схватив своим погано-влажным ртом большой палец, чмокая, принялась сосать его.

Герка стал судорожно разбрасывать навоз, пытаясь зарыться, спрятаться, и вдруг по рукам его поползли маленькие юркие змейки. Он стал хватать их и давить, но они ползли и ползли. Он закричал и не услышал себя.

Утром его нашел сторож фермы. Извалявшийся в навозе, полуголый, Терка держал в руках по мертвому ужонку. Он раскопал гнездо ужей, которые любят откладывать яйца в теплых местах.

Врач установил, что Бочаров умер от разрыва сердца.

Похоронили его в самом дальнем, пустынном углу кладбища. И забыли.

Только Капитолина, мать Веры, навещая дочь, всегда доходила и до его маленького деревянного памятника. Стояла некоторое время, говорила: «В кого только такой… Родился человеком, умер хорьком, чтоб тебя на том свете отцы-деды не встретили… тяжело им с таким встретиться будет…»

Старая была Капитолина, многое в жизни повидала, и не было в ее душе злобы, а была лишь усталость и застарелая боль, которая сродни высохшему листу — шуршит еще, но принадлежит уже не цветущему миру, а черной, как людское горе, вечной земле…

Озеро называлось Круглым, потому что было геометрически круглым, а не треугольным или вообще невообразимой формы.

Иван Бочаров сидел на берегу. Тяжелыми бомбардировщиками гудели шмели, они целили вцепиться в лицо, и он отгонял их рябиновой веткой.

Клонились к воде ветви ивы, пахло лягушечьей сыростью и грибами, чувствовалось — дело к осени.

Почти год Иван прожил в крохотной деревеньке из пяти дворов. Жизнь здесь текла незаметно и после скуки госпиталей, воспоминаний об аэродромах, реве двигателей и жаре, о своей еще недавно неподвижной жизни, и, главное, о Ларисе, их неудачной совместной жизни, казалась ему светлой и прозрачной, будто родничок, пронизанный солнцем.

Жил он у матери бывшего своего командира, летать Бочарову больше не придется. Не придется по утрам ехать в стареньком автобусе, выкрашенном блеклой коричневато-зеленой краской, на аэродром, сидеть на инструктаже, потом обряжаться в высотно-компенсирующий костюм, подтягивать шнуры, проверять, хорошо ли протерт щиток светофильтра, и в уме проигрывать будущий полет.

«Что могло случиться? Может, когда уезжал из города, неправильно оформил документы? Не должно быть — паспортистка оформляла. Или кто-то заявил на меня? — так это бред, некому. Что же тогда могло случиться?»

Три или четыре раза Иван перечитал повестку в суд, но никак не мог поверить, что вызывают именно его. Зачем? Почему? Отчего? За что?

— Ваня! Ваня! Иди обедать!

«Явлюсь как-нибудь, везде люди работают», — подумал он, хотя исподволь точила мысль, что каждый человек где-то оступается, и отозвался:

— Сейчас, теть Дусь!

— Айда скоре́, пока горя́че.

— Бегу.

Он встал, опираясь на самодельную трость, поднял с травы кожаную куртку, одной рукой накинул ее на плечо и, ступая со старанием, тяжело направился к стоящему неподалеку от озера одному из покосившихся домишек.

— Поедешь, что ли, — тетя Дуся, семидесятилетняя, но еще довольно подвижная, скорая на ногу женщина, разливала обычный в этих краях суп-лапшу, — в суд-то свой?

— Поеду, — Иван устроился у окна боком к столу и посматривал на улицу. Там было пустынно, только куры выискивали червяков под засохшими коровьими лепешками. — Надо ехать, а то не так истолкуют.

— Как же «не так»?

— Да уж и сам не знаю.

— Парень ты вроде смирный, не пьешь, не куришь. Ай что сотворил?

— Что я мог натворить, с кровати не вставая, сами видели. К вам привезли, кое-как ногами двигал. Вы ж меня ходить заставили.

И на самом деле, по существу, Ивана вылечила тетка Дуся. Она парила его пихтовым веником, прикладывала к ногам и позвоночнику разогретую кротовую землю, поила разными травами, кормила с ложечки медвежьим салом, — и вот он ходит. Не сказать, что прытко, но ходит сам. Хотя врачи только предполагали, надеяться не могли.

— Не творил? И мой ничего не творил, а всю войну в лагерях мыкал. «Я, может, говорил, старуха, и должен бы сидеть: как-то приезжего одного так нагайкой уговорил, что тот умер в три дня. Так то до революции, — и делу конец» А я ему: «Дурень ты, дурень. Бог-то, он все видит и все записывает. Вот и насобиралось у тебя». Так вот и ты небось грешил-грешил, а бог считал, считал… Да и не выдержал.

— Сроду не хулиганил, теть Дусь.

— А ты ешь, ешь. Не хулюганил, так и образуется, не бойся.

— Я и не боюсь.

— Ну и не бойся. Я, ежели что, приеду в город-от, я им скажу…

— Теть Дусь, вот все хочу спросить, — ушел Иван от неприятного разговора. — Что у вас деревенька такая маленькая, пять дворов всего?

— Деревенька-то? — не сразу перестроилась с темы на тему старушка. — Дак, деревенька раньше в Оренбургскую линию входила, казачий хутор был. Старики говаривали, что раньше тут крепость стояла, да частокол сгнил. А потом колхоз организовали, а мы в горах, в лесу. Кто помоложе, на центральную усадьбу постепенно переехали, вот нас, пять старух, и осталось на отшибе жить-доживать. Тут ведь у меня и тятя, и мама, куда же я поеду, а? И другие бабы так-то. Было много домов, да поразобрали на дрова или еще куда, вот так и вся недолга.

— И деда своего вы здесь похоронили?

— Тута, тута, все рядом… И его родня, и моя.

День прошел в сборах.

Вечером старушки по обычаю собрались пить чай. Иван лежал на полатях, кутаясь в старый тулуп. Спать не хотелось вовсе, да еще тулуп облазил, и в нос лезли клочки шерсти. Он приподнялся на локтях и посмотрел вниз. Бабки сидели вокруг стола чинно и со смыслом. Чай они могли пить до полуночи. Чемпионом по количеству выпиваемых чашек была самая сухонькая из старушек — баба Лиза, Егориха. Она выпивала самовар с одной конфетой.