Сергей Ионин - Если любишь…

— Э-э… — Гришуня махнул рукой: мол, одно уж к одному, надел тапочки и выскользнул в сени. В сенях, в темноте среди бутылок с олифой, разбавителем, ацетоном, нащупал единственную с металлическим колпачком, сунул в обширный карман своих немодных брюк и вышел на крыльцо.

Свет ослепил его.

С утра, когда он ходил в баньку, было как-то пасмурно, но вот к полудню день разгулялся. Легкий ветерок разогнал тучи — и пахнуло почти плотским теплом, будто забродила в земле горячая кровь. Гришуня присел на последней ступеньке крыльца, скинул тапочки и, поставив босые ноги на землю, зашевелил пальцами:

— Эх-хе-хе! Красота!

Задумался — «Куда бы пойти?» Про Ворохопку Галине просто так брякнул, думал, имя уважаемого на поселке старика произведет должное впечатление, а вот поди ж ты…

Для женщин авторитетов нет.

Можно было пойти к Рыбаку, Вениамину Рыбакову, кузнецу, с которым в паре Гришуня работал. Но за пять дней Лычкин столько нервов у Рыбака выматывал, что к концу недели у кузнеца на нервной почве начинали ныть зубы. Рыбак скорее всего не обрадовался бы. Можно было зайти к Ивану Шулейкину, но тут заговорила Гришунина гордость. Сидеть с Иваном, знатным плавильщиком с электрометаллургического, орденоносцем, ко всему одногодкой, и жаловаться на горькую долю, как бедный родственник, в правила Лычкина не входило. Он любил с человеком на равных, а от Ивана так и сквозило удачливостью.

«Вот, — думал Гришуня, — дожили… и бутылку выпить не с кем… А не то раньше! Бывало, дом скатали — и веселье! Хозяин доволен, супруга его прямо цветет. Гулянка — дня на три! Эхма! — и неожиданно решил: — Пойду к Ворохопке, не выгонит».

Дед Ворохопка, бывший кузнец и уже лет двадцать как пенсионер, вызывал в Гришуне странное чувство неприязни. Странное, потому что Ворохопку все любили. И когда он приходил на кузнечный участок, ребята радовались ему, как родному. Да он и был всем кузнецам родным дедом. Как всякий дед, Ворохопка помнил старые времена и любил это свое прошлое неведомо за что, ведь ничего там путного, по Гришуниному разумению, не было — войны, голод и работа, работа.

Неприязнь Лычкина родилась, когда в один из своих приходов на кузнечный участок взял Ворохопка из кучи поковок сделанную Гришуней огромную петлю для цеховых ворот и неожиданно плашмя стукнул ею по наковальне, металл хрупнул, будто петля была не из стали, а из хрупкого чугуна.

— Перекалено, — сказал Ворохопка и спросил: — Это кто так-то?

Кузнецы отмолчались, но после обеденного перерыва Рыбак расшипелся на Гришуню, как змей:

— Уйди от молота да ближе двадцати метров не подходи. Навязался на мою голову!

Гришуня, конечно, обиделся и ушел к слесарям по ремонту оборудования. Три смены кряду играл с ними в домино, к молоту не подходил, а Рыбак лелеял свое зло и работал без подручного.

За что же, спрашивается, Гришуне любить Ворохопку?

Когда Гришуня, брякнув щеколдой, вошел во двор дома Ворохопки, дед сидел на завалинке и, сгорбившись, с зажатой в кулаке папиросой, наблюдал, как зарастает травой двор. Ни скотины, ни птицы Ворохопка не держал. Птицу не любил, а для ухода за скотиной сил не хватало. Двор, промытый дождями, порос сочно-зеленой травой, не загаженной придорожной пылью и мазутом. И это радовало Ворохопку. Он смотрел на траву и думал совсем не мудрецки, что, будь помоложе, развалился бы на траве и грелся на солнышке, а то вечером бы лежал и слушал, как полощется над поселком песня, заливается гармонь.

— Ак-ха! — кашлянул Гришуня и позвал: — Дед, ты чево эта?

Ворохопка встрепенулся, увидел Гришуню и, казалось, кому бы, но обрадовался.

— Григорий! Заходи, заходи. Вот не ждал, ко мне ведь редко кто заходит. Да и то… старик, — он горько закашлялся и, сделав вид, будто виновата папироса, сплюнул. — Тьфу ты! Гадость! Сколько лет ругаюсь и курю… Вот брошу, дак… — Дед воткнул окурок в завалину и присыпал его шлаком.

— Я вот, — начал было Лычкин разъяснять цель прихода, но понял, что это необъяснимо, и, вытащив из кармана бутылку водки, поставил ее рядом с дедом. — Вот, значит.

Дед покосился на бутылку, взглянул на небо, будто советовался с кем, и встал с завалины.

— Ну, дак пошли в дом, коли такое сурьезное дело.

Пока Ворохопка хлопотал вокруг стола, Гришуня осматривался. И в душе у него оттаивало. Нехитрая мебель, запах керосина возвращали в детство, давнее, довоенное, которое не то было, не то его не было вовсе, только вот и осталось в памяти — запах керосинки да бедной опрятности.

Он прошелся вдоль рамок с фотографиями, рамок, которые в последние годы все стали снимать со стен и прятать, будто вдруг устыдившись выставлять напоказ погибшим и пропавшим без вести, изломанным военным трудом, рано ушедшим и потому оставшимся вечно молодыми родственникам свое сытое житье. Будто житье это украдено у жизни, а не заработано.

А вот у деда висели черные, грубо выстроганные рамки, и смотрели из них отчего-то всегда кажущиеся знакомыми лица. Они смотрели прямо, просто, нетребовательно, они, должно быть, неплохими парнями были, эти солдаты с лентами на папахах и звездами на пилотках и касках. Разных лет рождения, схожие своей молодостью и судьбами.

Гришуня открыл окно, и в комнате запахло липовым цветом.

— И правильно, — одобрил дед. — Липовый дух, он самый здоровый. Опять же праздник у нас.

«Праздник», — горько усмехнулся про себя Лычкин, присел к столу, повертел в руках зеленую от времени граненую стопку и тихонько, но звучно притопнул ею по столу, будто хотел этим стуком начать отсчет ему одному ведомого времени.

— Смотрю вот, хорошо тебе, дед, у тебя все было, а я, мы, военные пацаны, только теряли. Детство потеряли, юности как не бывало. Время за девками бегать, а у нас ни штанов толковых, ни сапог без дыр. Все с чужого плеча — и одежа, и жизнь, вроде как не своя.

Дед вдруг остановился, как-то сморгнул и опять засуетился вокруг стола, стал нарезать тоненькими ломтиками шпиг.

— Эх-хе… Думал я тут, Григорий, что-то в вас квелость, в молодых.

— Нашел молодежь, уж пятьдесят дует.

— Все равно молодежь… Квелые вы, а все дело в том, что виноватых кругом ищете. Нету ни на ком вины, если человек своего счастья понять не может, увидеть. Проходит оно мимо, а ты его и не замечаешь, все чего-то необычного ждешь.

— Счастье… тоже философ нашелся. Счастье — это басня для дураков. Работаешь, работаешь — думаешь: вот оно придет, ан нет — деньги есть, дом есть, а счастья — нет. Значит, нет его вовсе.

Ворохопка критически осмотрел стол и тоже сел.

— Ну дак, наливай, что ли…

— А-а… — Гришуня разлил по стопкам и поднял свою, — твое здоровье!

Выпили они дружно и крякнули дружно, одобрительно посматривая друг на друга.