Сергей Ионин - Если любишь…

— На Калиновском был? — спросил он, зная, что только там можно нарвать хмелю.

— В прошлом годе ездил поминки справлять, — ответил дед и пояснил: — Там в сороковом году мой Васютка разбился.

— Сын?

— Первенец. Полез с товарищами на Шихан склад Чики Зарубина смотреть, ну и сорвался.

— Ясно, — они помолчали, по принятой на Руси традиции отдавать дань памяти покойным.

— А мои оболтусы все в женихах, — нарушил молчание Гришуня, высказав свое наболевшее. — Вроде и не шадровитые, и умом не склизкие, а вот девки все мимо них ходят.

— Дак, из-за тебя, поди…

— Чево эта?.. — Давно уж Гришуня подумывал, что из-за него, из-за его невезучести, сыновья никак жен не подберут, но впервые ему это прямо сказали посторонние.

— Ты, Григорий, только не обижайся, знашь ведь, с ленцой ты. Все вон философии разводишь, а какая мать свою дочь в твой дом отдаст, сыновья-то всегда в отца.

— При чем тут дом?! — возмутился Лычкин. — Я по плотницкому делу мастер, а не по железкам этим! Вы мне работу дайте, я, может, может… дворец без гвоздя единого… а то вон церковь! А на черт мне это железо, один от него холод и мрак.

— Не скажи, — обиделся захмелевший дед, — железо, оно уважения от человека в первую очередь требует, ты вон про душу-то говорил, а сам-от с душой ли работаешь?

— Ты мне брось! — склонился над столом ближе к Ворохопке Гришуня. — Ты брось душу мою трогать, я человек русский, и душа у меня нежная. Я хоть кровью своей никого, кроме клопов, не кормил, но почитай полрайона этими вот руками отстроил.

— А я коль ковал? — рассердился не на шутку Ворохопка. — Я всю жизнь возле металла прожил — и не сметь! — оскорблять при мне святое дело!

— Ты чево эта? — опешил Гришуня.

— А ты чево? — вдруг остепенился дед.

— Кричишь.

— Дак, ты первый начал.

— Ну да, я… Я к тебе в гости пришел, как к человеку, а ты кричишь…

— Григорий! — дед расчувствовался. — Да рази я… Только ты при мне кузнечное дело не хай, дело это красивое. Ох, красивое! Этак заготовочку в угольки ткнешь, и она калится, только тут надо поглядывать, а то сгорит. И вот раскалилась и мурашки пошли, этакие искорки, вроде как озноб у ней, у заготовки-то. Тут ее бери и работай, что душа возжелает — хоть лемех, хоть саблю, хоть цветок — все можно из железа, только с душой, с душой!

— Ну да, а я что говорю… Дом-то скатать тоже, поди, с душой надо. Это тебе не хухры-мухры, дом-то, в нем люди жить будут, детишек рожать-кормить.

И, наверное, бесконечные могли длиться их сердечные излияния, если бы не прибежал Лычкин-младший — Витька.

— Папка, — закричал он с порога. — Тебя мамка домой зовет! Вот бу-у-дет тебе…

— Сынок… — потянулся к нему Гришуня. — Витю-у-ха! Иди сюда, я тебя с Ворохопкой познакомлю, с настоящим русским человеком, не то что эти… Иди сюда, а то дед скоро помрет, и все! Как сказал этот… Смоктуновский: прервалася связь во времени.

Но Витюху на улице ждали дружки.

— Не-е, — протянул он. — Не хочу, мы в «жоску» играем. — И убежал.

Гришуня пронзительно и долго смотрел на дверь, щелястую, закопченную мхом, потом глянул на деда, мол, вот оно — новое поколение, диалектика, и только!

Но надо было собираться, Лычкин чувствовал это и уже заранее придумывал оправдание для Галины.

— Пойти надо, дед, а то не так истолкуют, скажут, Гриша Лычкин пьяница, а человек я чистой трезвости и что?.. Точно, уставший в быту. Ну ладно, давай прощавай.

— Григорий!

— Дед! Все в порядке!

Ворохопка проводил Гришуню до ворот, как дорогого гостя, распрощались они, все честь по чести. И Лычкин направился домой, сдаваться на милость супруги.

Он шел по Нижнему поселку и с каким-то особенным, удивительно радостным чувством смотрел на знакомые с давних пор дома, заборы, колодцы, поросшие мхом, и размышлял. Мысли его, пьяненькие, то обращались в прошлое, и он вспоминал, как рубил сруб знакомого колодца или как сняло ветром крышу вон того дома, потому что скобы после войны были на вес золота, то он думал о своих сыновьях, которые становились вдруг не невезучими женихами, а хитрецами, выжидающими, когда заневестятся самые лучшие девчонки Нижнего, и думал Гришуня о разговоре с Ворохопкой, усмехался дедовой кажущейся наивности.

«Ох, дед, уморил, сказку-то рассказал… Наше время сытое, народ еще тот, ученый стал, на ходу подметки режет… кровью кормил чужого дитя… ерунда… если хошь знать, мы все такие! Народ наш… это нар-р-род! И никаких гвоздей, ни медных, ни железных, ни деревянных». Гришуня и сам не замечал, что не осталось уже и следа от утреннего его недовольства всем и вся, расчувствовался и даже вдруг начинал напевать где-то давно слышанное: «…Каждую задрипанную лошадь я готов ту-ту (здесь он просто забыл слова) поцело-о-вать!»

На углу улиц Булатной и Кленовой аллейки в тени русских кленов стоял пивной ларек, он и ныне там, ларек.

Гришуня остановился, узнав ребят из своего ремонтно-механического цеха. Мастер токарного участка Гордей Гаврилыч пил пиво с токарями Кружкиным и Урванцевым.

Мастер токарного был знаменит не только своим именем, но и славным прошлым. Гаврилыч воевал в составе Первого Украинского фронта, был единственным в городе кавалером всех трех орденов Солдатской Славы, и частенько его отпускали с работы на разные встречи и конференции.

Кружкин и Урванцев были молодыми ребятами и вроде бы ничем не приметными, но портрет Кружкина висел на заводской Доске почета, и каждый мог убедиться, что он — лучший токарь завода.

А Володька Урванцев, по конструкции хлипкий малый, был знаменитость цеха. Все знали про его проделки, и кто-то их осуждал, а кто-то просто смеялся; и еще Володька знаменито пел, особенно перед получкой, и, поговаривали, какой-то вдове оказывал материальную помощь, а может, и не помощь, одно было ясно — какие-то деньги Урванцев выделял сироте или даже сиротам. А может, в Фонд мира.

«Какие люди, а?! — восторженно думал Гришуня, и почему-то они казались ему необыкновенно близкими, родными, хотя знаком он был только с Гаврилычем. — А! Дед Ворохопка, старый ты, старый… внучка… хлеб двумя пальцами… Вот они, люди-то, вот! И я с ними! И никаких!»

Он пошарил в кармане, ощупал несколько монет, оставшихся от обеденных денег, и уже надумал присоединиться к токарям, когда обратил внимание на странного пожилого мужичка.

Такие жучки-мужички постоянно вертятся у пивных точек, и в общем-то ничего в них интересного нет, но этот был особым.

Мужичок был в драной шапке, на ногах — шитые-перешитые бурки с калошами, и ко всему старинная офицерская форма — широченное галифе и китель с двумя рядами пуговиц.

Смотрел он жестко, но при этом как-то угодливо суетился, то и дело почесывая поясницу, будто у него там сидел комар или шмель и кусал его, кусал.