Сергей Ионин - Если любишь…

— Не буду спорить, Григорий, не буду, странное дело-то получается. Вот раньше мы ведь, считай, для себя не жили, чтоб там думать о разных роскошах — хрусталях, коврах, все было как-то по-государственному. Гражданская — надо было воевать, а это ведь даром, не за ковры. Потом строили хозяйство, опять же голод и не до хрусталей, потом пятилетки, опять строили новые заводы для страны, и наш вон, машиностроительный, это счас он так себе, а раньше про него писали — гигант индустрии. Считай, на строительстве было четыре тысячи лошадей с подводами. Потом война — опять не за ковры да машины собственные. Работали, воевали, и об себе думать некогда было, плохо это или хорошо? Хорошо, что люди душой не курвились, и плохо, — чего уж тут хорошего, когда война?! Вон и наше кузнечное ремесло совсем в упадок пришло. Некому было в целые шестьдесят лет кузнецу работу сердечную дать, да и не за чем было, не до украшательств. Так вот…

— Вот и я говорю, — согласился Гришуня. — Все строим, строим, тянем, тянем, а когда конец этой стройке? Конца-то нету! И счастья тоже.

— Не скажи. Вы тоже счастливые, только в вас обида и копание. А на кого обида? На нас, за то, что мы этими самыми руками все сломали, строить хотели, да вот не давали нам… А то б мы…

— Еще бы! Вон участников войны — без очереди, всем почет, а нам… Живешь, живешь… быт заедает, — Гришуня сокрушенно махнул рукой и наполнил по второй.

— Быт, это ясно, — дед уставился на бутылку, будто пытаясь усмотреть в ее формах какой-то особый смысл. — Быт — это конешно. Был у меня товарищ — Степан Запевалов, так у него лошадь была — Бытовка, пала в тридцать пятом.

Ворохопка подцепил кусочек шпигу и, перекатывая его с зуба на зуб, потянулся к стопке.

— Ну, — не выдержал Гришуня, — чего она пала-то, начал — дак договаривай.

— Да-а… — дед поднял свою стопку, кивнул гостю и выпил. — Это история.

— Не томи, чего уж.

— В тридцать пятом году, — как всегда издалека, неторопливо начал Ворохопка, — зима у нас стояла холодная. Снегу выпало — мне по шею. Вот поехал Степан по сено за Катькину гору. И на обратном пути, под вечер этак, заехал на заимку к Черному, был в тех местах лесничий. Ну вот. А у Черного гостила дочь, и надо так случиться — заболела тяжело, а с ней малышка была грудная. Ну вот, надо дочь вести в больницу. Черный как раз собирался. А Степан ему и говорит: мол, че тебе ездить на ночь глядя туда и обратно, закапывай дочку в сено, я отвезу. Аж до больницы, мол, доставлю. Ладно. А что с внучкой Черного делать? Вроде и оставить, так больная ни в какую… Вот и повез их Степан двоих, дочь, значит, и грудную внучку Черного.

У дочери-то, видать, из-за болезни молоко пропало. Ну, взяли бутылочку коровьего молочка и поехали.

Уже на самой Катькиной горе их снегопад и застань. Степан говорил: так замело, что ни зги. Стали спускаться с горы, Бытовка-то и понесла. Думал Степан — конец, разобьет их о деревья, однако обошлось. Только с дороги совсем сбились, там и дорога-то — так себе, санный путь был. Вот и поперли по целине через лес, да в этакой-то круговерти. Степану-то нет сразу сено свалить, да как-то и не сдогадался, а лошаденка запалилась и пала. Что делать? С дочерью Черного совсем плохо. Внучка кричит в тулупах. Степан молочка согрел на себе — и ей. Поела, уснула. Свалил сено, впрягся в сани и попер. Шел, шел, говорит, да и понял — заплутал.

Стали ждать утра. За ночь он все молоко девчонке выпоил, и кормить нечем. А снегопад под утро кончился, и как всегда после этакого коловращенья — тишина, солнце, прямо рай, да и только. Да вот куда идти, следы все замело, лес кругом.

Полез Степан на сосну, огляделся и повернул к Катькиной горе. Тянет сани, тянет, больную-то не бросишь. Девчушка кричит, есть просит. Что делать? Степан топором вену открыл и ей… пьет. Видать, кровь-то человеческая вкусная, что ли, а может, с голодухи она. Накормил, руку перевязал и опять сани попер, а больная-то совсем в жару, бредить начала.

Вот ведь… Допер он сани до горы, три раза девчонку кровью кормил. Совсем ослаб, а дошел. Там их всех троих Черный и нашел. Он с вечера-то, как пурга закрутила, тоже забеспокоился, ну и вслед им выехал. Как зверь был — нюхом все чуял, и хоть по пурге, а до городу добрался. Сунулся в больницу, мол, так и так. Ему говорят: не было твоего Степана. Всю ночь Черный по лесу куролесил, да если бы не дотащил Степан сани до горы, так бы и каюк им всем троим, еще как волки не нашли. Вот такое дело. Черный потом Степана цельный месяц на своей заимке угощал, за дочь и внучку благодарность к нему имел. — Дед закончил рассказ и опустошенно уставился на салат из помидоров. — Да.

— Ну и…

— Да что, Степана уж давно нет, сыновья его с войны не вернулись, все трое. И Черного, и дочки его тоже нет, а внучка его в заводоуправлении работает… растолстела… Я тут как-то обедал в управленческой столовой, дак она рядом сидела с товаркой. Такая вся из себя, в кольцах золотых. Хлеб двумя пальцами берет. Я терпел, терпел, да и говорю: мол, чёй-то ты, голубушка, хлеб-то двумя пальцами, небось мужика ночью обеими руками хватаешь, а хлебом вроде брезгуешь?.. Ох и разошлась! Ну да че уж… Может, и я что не так брякнул, вы — молодые, вам виднее.

— Ну и при чем тут быт? — удивился Гришуня дедову неожиданному рассказу.

— Дак, и я говорю: ни при чем, так, к слову, лошадь-то, мол, Бытовкой звали, как-то не по-людски…

— Я-асно, — Лычкин хитро подмигнул деду. — На пушку берешь, воспитываешь? В жизни всегда есть место подвигу? — читаем и мы газеты… Не боись… — он хлопнул себя по коленям. — Не то, не то, дед! Твоя внучка этого самого Черного — что ни на есть самый настоящий диалектический выродок.

— Че-е-во? — оживился Ворохопка.

— Тебе не понять, тут чистая философия… — значительно промолвил Гришуня. — Старики умирают, а рождаются новые.

— Ну ясно, — согласился неведомо с чем Ворохопка. — Философия — она тово… Ты глянь-ко, бутылка-то вроде вся… Ну-ко я… Тут у меня бражка, — засуетился он и полез в подвал.

Бражка у деда стояла с прошлого года. С тех пор, как он в последний раз ездил на Калиновский прииск.

От прииска уже ничего не осталось, видать, бедновата была золотая жила, поразрабатывали ее и скоро бросили, дома раскатали, перевезли на новое место, но остался знаменитый сад с позараставшими аллеями, да одичал и разросся по окрестностям хмель. Дед нарвал целый мешок хмелевого цвету и поставил дома бражку на меду с хмелем, только вот поводов отведать ее было маловато.

Бражка выбродила и приобрела золотистый солнечный цвет. Она играла и искрилась в стаканах, которые Ворохопка выставил специально для нее, «не из стопочек же брагу-то пить».

Гришуню разморило и от немудрящей, но сытой закуски, и от водки с брагой, пришло какое-то довольное успокоение.