Зигфрид Ленц - Хлеба и зрелищ

Дважды в неделю проходили усиленные тренировки под руководством Виганда. Я часто бывал на них, стоял у прогнившего барьера, вдыхал в себя вонь рыбозавода и смотрел, как тренируются спортсмены, готовясь к национальному чемпионату. Виганд начинал с гимнастики, перемежая ее легкими пробежками по газону, и лишь под конец спортсмены отправлялись на гаревую дорожку, где Виганд заставлял их бегать. Основное внимание он неизменно уделял Берту, следил за его шагом, положением рук и дыханием, без конца заставлял бегать на короткие дистанции, а когда бежали на время, Виганд ставил лидером Хорста. Пять, шесть кругов Хорст бежал первым, определяя темп, потом Берт не выдерживал, делал рывок, обгонял его и устремлялся вперед, как будто выходил на гаревую дорожку после хорошего отдыха.

Стук заклепочных молотков с дальних верфей, искры сварочных аппаратов, перекличка баркасов на реке, рык уходящих в море или возвращающихся кораблей, а они все бежали и бежали…

После тренировки мы ехали к Берту. Он ютился уже не за городом в сырой лачуге — спортивное общество предоставило ему светлую комнату в не поврежденном войной доме, напротив пивнушки. В тот вечер, когда он впервые затащил меня к себе в комнату, я увидел, что теплые, пухлые руки Tea потрудились здесь на славу. Засаленные матрацы были прикрыты цветным одеялом, на подоконнике не валялись ни носки, ни мыло, на стене с приколотой кнопками картины Дюрера смотрели кролики, а в чисто вымытой банке из-под джема светились нарциссы. Tea принесла и кое-какие деликатесы: из-под дивана она достала несколько бутылок пива, о существовании которых не знал даже Берт; сияя от счастья, Tea старательно намазывала джемом ломтики хлеба, потом аккуратно сложила и спрятала пропотевший тренировочный костюм. Она наслаждалась тихим счастьем домашнего очага, радостной возможностью вести хозяйство; ее права были незыблемы. Я сам это видел, видел каждый вечер, когда мы собирались после тренировки, и Tea начинала хлопотать по хозяйству, получая наслаждение от этих хлопот. Я знал, что Хорст уже смирился со своим поражением; без лишних слов они согласились, что Tea будет заботиться о Берте — ведь, в конце концов, она всегда заботилась о знаменитостях: сначала она лезла из кожи вон ради «нашего знаменитого Катценштейна», потом, когда он упал со сходен и его придавило бортом к пирсу, — ради Хорста Мевиуса, и вот теперь она перенесла свою цепкую доброту на Берта. Ей было безразлично, если вместе с нами к Берту приходил и Хорст. Его принимали так же радушно, как и нас. С самым серьезным видом сидел он перед дюреровскими кроликами, смирившись со своей судьбой.

Так проходили вечера в комнате Берта, а когда я спросил его однажды: «Когда же ты возьмешься за учебу?» — он удивленно посмотрел на меня, словно я задал на редкость глупый вопрос.

— После национального чемпионата, конечно, — сказал он. — Сначала мы преодолеем это, а потом все пойдет своим чередом. Сейчас я не могу бросить тренировки. Таково общее мнение. Если бы я хотел успеть к летнему семестру, то мне пришлось бы прервать тренировки и уехать в Ганновер. Там у них есть ветеринарная академия.

«Поехать сейчас в Ганновер» — это звучало так, будто я требовал от него отправиться во Владивосток или в какой-нибудь столь же далекий город; словом, я предпочел промолчать и никогда уже не расспрашивал Берта о его учебных планах.

Мы договорились поехать в субботу на рыбалку, добраться до взморья, а потом переправиться на остров. Хорст раздобыл у себя в фирме «В любой цвет красит Маляр Плетт» пикап, мы сложились на бензин и тронулись в путь. Tea захватила полную сумку бутербродов. Я позаботился о пиве. Уже по дороге мы узнали, что Tea тайком удрала из дома. Старик Кронерт не хотел ее отпускать, и он знал почему: вероятно, он первый кое-что заметил.

Мы обосновались в маленьком прибрежном кафе: оштукатуренные стены, соломенная крыша; астматичная хозяйка встретила нас настороженно и смягчилась лишь после того, как я угостил ее чаем с ромом. Мы тоже пили чай с ромом; день был пасмурный, туманный, вода в заливе глинисто-мутная. Если бы не чай с ромом, мы уехали бы обратно. А потом Tea хватилась своей маленькой сумочки и начала ее везде искать, в пустой гостиной, в пикапе; она робко вошла к нам и сказала, что ей необходимо вернуться; помню, как все мы включились в поиски, все, кроме Берта. Он безучастно сидел за столом, пил горячий чай с ромом, а мы искали повсюду, но сумочку не обнаружили. Мы так и не нашли бы ее, если бы астматичная хозяйка не подозвала к миске своего пса по кличке Капитан, старую рыжую дворнягу с вихляющей походкой. Как сейчас, помню: Капитан вышел из зарослей вербы, держа в зубах сумочку. Я взглянул на Берта, он усмехнулся, и я понял, что это он дал собаке сумку.

К полудню распогодилось, ветер утих. Вода схлынула. Обнажившееся дно пахло тиной. Морские птицы садились на отмель, семенили по ней, что-то клевали возле протоков. А мы стояли на веранде под соломенной крышей и смотрели на черную, жирно поблескивающую землю, слушали пронзительные крики птиц, чавканье, бульканье и бормотанье отлива. А потом проглянуло солнце, мягкие холмы дюн по ту сторону небольшой гавани замерцали, словно барханы в пустыне…

И вдруг эта пустыня разом ожила: на фоне песчаных дюн показались целые семьи, одинокие загорелые мужчины, тщательно причесанные женщины, появился даже всадник в набедренной повязке, промчавшийся на могучем копе галопом по отмели. До начала прилива мы с Бертом не могли выйти в море на рыбную ловлю. Поэтому вся наша компания отправилась в дюны. Там мы соорудили укрытие от ветра, разделись и легли на мягкий песок. На склоне холма стояла блондинка с опухшим лицом, она долго таращила глаза на мой протез. Сейчас она пела, не обращая внимания на свою позевывавшую подругу: «Где же, где же корабль твой, когда привезет он тебя?». Снова и снова жалобно пела она о пропавшем корабле и никак не могла выяснить, куда он исчез. Я уж подумал было, не подойти ли к ней и не посоветовать ли обратиться в соответствующее пароходство — там обычно лучше всех информированы о судьбе кораблей.

Летучий песок над гребнями дюн походил на пыльно-серый флаг; осыпаясь по склону, он забирался в волосы, скрипел у нас на зубах, даже когда мы лежали в укрытии. Трава на дюнах, гнилостный запах, доносившийся с отмели. Как недавно все это было! Вернется ли когда-нибудь это далекое прошлое? Вернется ли оно, как возвращается бегун, описав круг на гаревой дорожке? Совпадут ли когда-нибудь финиш со стартом?

Река впадала в открытое море. Вечером, взяв напрокат лодку, пахнувшую свежей олифой, мы бросили якорь в заливе. Старый якорь со штоком надежно удерживал лодку. Цепь скреблась о нос. Лодка пританцовывала вокруг якоря до тех пор, пока Берт не опустил на дно привязанный к веревке угловатый камень. Далеко на берегу остались Tea и Хорст. Небо было испещрено облаками. «Оно полосатое, как макрель», — тихо сказал Берт, налаживая удочки. Сначала он взял блесны, но увидел, что они слишком тяжелы, и заменил их мормышками. Много раз он забрасывал удочки, но все понапрасну. Пришлось их вытащить. Я увидел, как он снял мормышки, достал из коробочки серебристые крючки для угря и прикрепил к леске. Конец крючка он обмотал красной шерстинкой. Протянул мне удочку, кивнул, и я забросил ее, как он; слегка оттянул, следуя его примеру, удилище в сторону, блестящий крючок покачивался в воде, вертелся во все стороны, и прежде, чем кончик удилища склонился к носу лодки, я почувствовал поклевку — ручка удилища, которую я вложил в свой протез, дернулась — но я недостаточно быстро подсек, мне пришлось вытащить леску и забросить ее снова. Потом подсек Берт, чуть не вывихнув себе руку; кончик его удилища изогнулся и стал раскачиваться, а там, где макрель почти выскочила из воды, течение застопорилось; вдруг макрель подпрыгнула, ее тигровая спинка блеснула над водой, изогнулась и скрылась снова, но Берт вел рыбу на короткой леске, медленно подтягивал и наконец втащил в лодку. Рыба здесь шла косяком — прилив пригнал ее к самому берегу, и стоило забросить удочку, как леска слегка дергалась, следовал мгновенный толчок, затем поклевка. Только подсечка удавалась не всегда, подсекать надо было сразу же за поклевкой, иначе рыба тут же отпускала крючок.