Зигфрид Ленц - Хлеба и зрелищ

Виганд, его старый тренер, стоит на противоположной прямой, он делает знак, означающий согласие. Хорошо, стало быть, Берт бежит по плану, но и планы не могут предотвратить поражения, если оно неизбежно… Во всяком случае, безумие Берта незаразно, соперники дают ему возможность оторваться, позволяют получить это ничего не стоящее преимущество; ведь они знают, что расплачиваться придется ему. И Сибон знает это, он идет позади Берта, лидируя в группе бегунов; рыжий, веснушчатый Сибон, лис гаревой дорожки; это знает и швед Хельстрём, спокойно бегущий за Сибоном.

Опять над стадионом, прерывисто воя, низко кружит старый биплан с развевающимся на ветру рекламным плакатом: «Почему те, кто курят трубку, имеют успех?» Ветер встряхивает самолет, тень от него стремительно скользит по газону, по бегунам. Берт уже пошел на второй поворот. Итальянец усмехается — я хорошо это вижу, — во время бега с мужественного лица Муссо не сходит усмешка, словно победитель ему уже известен… А может, это только застывшая гримаса напряжения?.. Это я узнаю позже, гораздо позже. Ведь они пробегают лишь первый круг, а бежать предстоит двадцать пять кругов. Но постойте, разве это не аплодисменты? Да, зрители перегибаются через барьер; там, где бежит Берт, слышатся громкие всплески аплодисментов, шум, выкрики. Он бежит четко работая ногами, склонив голову к плечу. Да, зрители его не забыли, не забыли его побед, пьянящей радости, которую он им доставлял. Они все еще не избавились от пагубной привычки, глядя на него, думать о победе. Они не склонны отказываться от того, к чему привыкли. Но если Берт проиграет, — а он обязательно проиграет, — что будут они делать, если он обманет их ожидания? Забудут его, как других? Да, они его забудут, забудут скоро и бесповоротно, ведь для них имеет значение лишь последний забег, бегун интересен им лишь постольку, поскольку интересен его последний забег. Сейчас они подгоняют его аплодисментами; на этот раз он должен выиграть ради них, чтобы им не пришлось отказаться от своих привычек…

Важен только последний забег. Но я-то знаю, я еще помню как он бежал в первый раз; никогда этого не забуду, не забуду тихие вечера в лагере военнопленных, безветрие, равнину, усталость, особенно равнину, перерезанную черными канавами, окаймленную зеленым валом дамбы, за которой мерно и неустанно шумело море.

Лагерь наш находился в северо-восточной части Шлезвиг-Гольштейна, недалеко от Хузума, и мы, рота желудочных больных, вояк-диетиков, лежали на лугу перед палатками, у низкого равнодушного горизонта. Стерегли нас четыре молодых английских солдата. Мы с Бертом отбились от своей части. Потеряли свои подразделения или подразделения потеряли нас — во всяком случае, мы не Очень горевали, однако на каком-то пыльном мосту нас подобрал джип и доставил к героям-желудочникам в весьма приличный лагерь военнопленных. Война уже кончилась, но у них все еще стояла штабная палатка и добротная палатка каптенармуса. Как грибы, как грязные грибы палатки усеяли луг, а над ними в суматошном полете, кружась, изгибаясь и хлопая крыльями, проносились первые чибисы. Мы доложили о прибытии в штабной палатке и представились страдающему болезнью желудка каптенармусу, который лежал на походной кровати, — лицо его было покрыто пятнами.

— До тех пор, пока вы не будете требовать пайков, я против вас не возражаю, — сказал он и легонько махнул рукой, словно отгонял мух; желудочник-фельдфебель уже ждал нас у входа в палатку, он отвел нам две койки.

Мы спали голова к голове. Берт проспал двое суток; я слышал, как он вздыхает во сне, видел следы страшной усталости на его осунувшемся лице, а иногда лицо его выражало протест, робкий протест и упрямство. Как тихо он дышал! Его впалая грудь едва подымалась и опускалась. Руки были слегка откинуты, пальцы скрючены. До чего ж он устал, если вдруг уснул, смирившись со всем, безвольно покорившись всему! Его сон казался безмолвной капитуляцией. Я лежал с ним рядом, прислушивался к его дыханию, боясь порой, что оно оборвется; днем я пялил глаза на шершавый полог палатки, следил за мошками, которые стремительно перемещались по брезенту, а когда переводил взгляд на Берта, мне подчас становилось жутко при виде его лица, такого юного и изможденного.

За палаткой, греясь в мягких лучах солнца, сидели на свежем воздухе вояки-желудочники и слушали бесконечные лекции. Каждый, у кого было о чем рассказать, или кто думал, что у него есть о чем рассказать, выступал с лекциями под открытым небом. О, у меня и сейчас еще звучат в ушах их голоса!.. Я все еще слышу голос некоего филолога, который осторожно поругивал Генриха Гейне; голос адвоката по бракоразводным делам, который так подробно рассказывал о своей практике, словно хотел превратить всех солдат нашей роты в адвокатов по бракоразводным делам; я слышу также щебетание ученого-япониста, — ей-богу, я боялся, как бы у всех наших желудочников глаза не стали раскосыми.

Просыпаясь, Берт прислушивался к разглагольствованиям за пологом палатки, и я улыбался ему ободряющей, просящей улыбкой, предлагал выйти вместе из палатки, но он лишь мягко качал головой, закрывал глаза и засыпал снова, и я слышал, как он вздыхает во сне, видел порой на его лице выражение испуга и готовности к отпору.

Мыло и печенье… Когда каптенармус вызвал нас, чтобы вручить мыло и печенье, Берт в первый раз встал, аккуратно сложил сбившееся одеяло и вышел из палатки. Прохладное утро, белесое солнце, сырой, пружинящий под ногами луг. Я видел, как Берт направился к одной из черных канав, пересекавших зеленую луговину, рывком стянул через голову свитер, потом рубашку и, помедлив секунду под взглядом английского часового, лег на землю, стал жадно, с наслаждением мыться. Потом он вернулся к палатке, вытерся и оделся.

— А теперь пошли за печеньем, — сказал он.

Мы встали в очередь перед палаткой каптенармуса, терпеливо двигались вместе со всеми, но когда наступил нага черед, каптенармус вдруг сделал знак парню, раздававшему печенье. «Половину пайка», — сказал он, и мы получили по половине пайка. Отошли в сторонку, в тень; вокруг все жевали, чавкали, хрустели, словно голодные кролики. Желудочники пожирали свои пайки сидя, лежа и даже на ходу. Когда мы с Бертом подошли к своей палатке, у него в руке осталось только серое мыло, которое он брезгливо понюхал и вдруг швырнул в канаву.

Я видел, что он голоден. Подвел его к маленькому костру, на котором герои-желудочники варили крапиву: суп из крапивы, слизистый пудинг из крапивы; некоторые даже пробовали варить крапиву вместе с печеньем. Берт наблюдал за усердными поварами, одобрительно кивал им, но от их приглашений отказывался. Зелень, одна только зелень была повсюду, вся земля утопала в густой зелени; из котелков пленные шлепали зеленью в крышки для еды; даже низкий горизонт излучал зеленое мерцание.