Зигфрид Ленц - Хлеба и зрелищ

Луг наш был окружен колючей проволокой, ржавой, укрепленной на трухлявых столбах. В тот вечер мы шли вдоль забора. Берт осторожно вытаскивал из колючей проволоки конские волосы, прятал их в бумажник, а потом, когда мы уже очутились в палатке, сплел из них петлю, которую прикрепил к палке.

Я отправился вместе с ним к черным, поросшим камышами канавам. Берт нес палку с волосяной петлей, на лице его застыло выражение радостного ожидания. Видно было, что он забыл свои невзгоды: палатку, голод, все, против чего бунтовал во сне. Я видел, как он, пригнувшись, очень медленно пробирался вдоль черной канавы и внимательно осматривал илистое дно.

Как удивительно он двигался! Плавно скользил по траве, без толчков, без шума. Берт вырос в лесах близ польской границы, польские плотогоны научили его плести петли и ловить рыбу.

— Рыбу петлей всегда надо брать спереди, — сказал Берт, и я понял почему. Если сзади рыбы что-то шевелилось, она инстинктивно ускользала прежде, чем петля затягивалась. Ведь опасность всегда подстерегает рыбу сзади! Ну, а если петлю накинуть на голову рыбы, она не двинется с места (конечно, петля не должна ее коснуться).

До сих пор помню, как Берт в первый раз поманил меня, я подкрался к нему, он показал на канаву, на зеленую ряску, из-под которой высовывалась похожая на утиный клюв голова щуки; Берт сперва послюнявил петлю, потом потихоньку опустил ее в воду, остановил на несколько секунд у самой головы щуки и наконец отвел петлю к хвосту. Он подмигнул мне, рванул палку и, пронеся щуку над моей головой, швырнул ее на землю. А потом схватил обеими руками. Пристально смотрел он на бьющуюся, сверкающую на солнце рыбу. Это была маленькая щучка. Берт молча отнес ее к канаве и опустил в воду. Рыбка не насытила бы нас, но голод Берта она бы немного утолила. Тем не менее Берт не убил ее, а, секунду подержав трепещущую рыбу в воде, отпустил на волю.

Нет, Берт не убил ту первую щуку. Каждый день он крался вдоль канав, а я сопровождал его, но угрей, которых Берт пытался захлестнуть петлей, он так и не мог вытащить из воды. Угри не стояли на месте, они осторожно плыли над илистым дном, и всякий раз, когда Берт опускал в воду смоченную слюной петлю, угри испуганно ныряли в ил, взбивая хвостом Черные облака тины. Шаткие пузыри поднимались на поверхность, а когда оседала муть, лениво опускаясь на дно, Берт уводил меня дальше; ведь он знал, что угорь уже не покинет надежного убежища. Щуки, которые попадались в канавах, были слишком малы.

Угри не давались нам в руки. Все эти дни мы жили надеждами и печеньем, и я видел, как от голода заострялось лицо моего друга. Берт дважды пытался пройти к торфяным прудам у подножья зеленой дамбы; дважды просили мы часового пропустить нас, на худой конец, пройти вместе с нами — Берт надеялся поймать в торфяном пруду большую щуку, но юный страж только качал головой, надо признать, с грустью. Он сочувствовал нам, но разрешения не давал. Рыба не ловилась, в конце концов мы стали собирать молодые побеги аира, рвали пыльную крапиву у проселочной дороги, которая вела к лугу, мыли ее, варили зеленый клейстер, в который Берт крошил печенье, а проглотив это варево, молча, стоически взирали друг на друга, словно ждали, что нас разорвет в клочья.

Ну и весна! Безоблачное белесое небо, похожее на кожу вываренной рыбы, море за зеленым валом дамбы, хоть и невидимое, но явственно ощущаемое нами: мы впитывали в себя его запах, слышали равномерно набегающий шум волн, грохотание сталкивающихся камней. Я хорошо помню дух лагеря, дух абсолютной праздности, помню мирные столбики дыма от маленьких костров…

Берт не хотел стать адвокатом по бракоразводным делам, а я не хотел сделаться японистом. Во время лекций мы лежали в палатке, наблюдали за мошками, прислушивались к жужжанию толстых навозных мух, которые, цепляясь лапками за брезент, бились о крышу палатки; иногда, особенно по ночам, я чувствовал на себе пристальный взгляд Берта. Его неподвижные зрачки горели в темноте, я ощущал его дыхание на своем лице и притворялся спящим, а он долго смотрел на меня из-под руки.

И вот наступило утро, то самое утро, когда нас разбудили в сумерках и выгнали из палаток. Я увидел, как испугался Берт, разглядев два бронеавтомобиля, которые стояли за колючей проволокой на лугу. Пулеметы бронеавтомобилей были направлены на палатки. Нас заставили построиться. Заставили раздеться. Дрожа от холода, стояли мы, герои-желудочники, в туманной пелене; потом от одного из бронеавтомобилей отделился усатый офицер, нам приказали поднять руки вверх, и усатый, проходя между рядами, очень внимательно рассматривал наши подмышки. Берт стоял рядом со мной, его бил озноб; стиснув зубы, он бросал взгляды на бронеавтомобили, словно выискивая лазейку для бегства. Усатый медленно приближался к нам, не глядя никому в лицо. Иногда он останавливался, подходил к кому-нибудь вплотную. Я и сейчас вижу, как он рассматривал руки у каждого стоявшего в строю, вернее, внутреннюю часть плечевого сгиба, удовлетворенно кивал и шел дальше. Берт поджидал его, сжав узкие губы, шейные мускулы у него напряглись, и тут майор — усатый был в чине майора — подошел к нам, остановился перед Бертом. Он стоял долго, слишком долго, как мне казалось, как я думал, нет, я ничего не думал, только смотрел майору в лицо, холеное и приятное, с длинным подбородком, серыми, пытливыми глазами. И эти глаза уставились на Берта, на его впалую грудь. Я услышал, как майор тихо спросил: «Фамилия?» — и как Берт тут же ответил, а английский майор еще долго смотрел на него и вдруг двинулся дальше. Как я потом понял, майор искал чуть заметную наколку: обозначение группы крови [1] Наколки в фашистской Германии делали всем эсэсовцам. , но ни у кого из нас не было такой наколки, и майор исчез вместе со своими бронеавтомобилями.

В тот день Берт не проронил ни слова, ничего не ел, он лежал в палатке и не сводил глаз с потолка. Весь вечер он пролежал, закинув руки за голову, даже не притронулся к компоту из крапивы, который я ему принес. Ночью его зрачки опять горели в темноте, я чувствовал, что он снова наблюдает за мной, чувствовал, что он чего-то ждет или на что-то надеется, но я не пошевелился и ничего не сказал. Полузакрыв глаза, я лежал возле него. И вдруг, о ужас, Берт поднялся, бесшумно приблизился ко мне, наклонился; меня напугали его горячечные глаза. «Ты спишь?» — спросил он, хотя видел, что я не сплю. А потом я услышал шопот. Что заставило его шептать в эту минуту? Конечно, ему было нелегко решиться, вероятно, он пошел на это лишь потому, что темнота скрывала от него мое лицо, лицо, выражавшее немой ужас.

— Я думал, они хотят увезти меня на этом бронеавтомобиле, — сказал он и немного помедлил.