Себастьян Фолкс - И пели птицы… [litres]

Элизабет начала с сундуков кожаных. Она и знать не знала, что ее мать была завзятой театралкой. Первый сундук содержал пачки программок из театров Вест-Энда и журналов с фотографиями актеров, которых Элизабет в последнее время видела по телевизору седыми, в характерных ролях, – здесь они представали игравшими в утренних спектаклях тридцатилетней давности: яркие, подведенные черным глаза, кружевные манжеты вокруг запястий, аккуратно подстриженные блестящие волосы.

В другом сундуке отыскалась коробка, надписанная: «СОБСТВЕННОСТЬ АЛЕКСА БЕНСОНА», она содержала самые разные документы, связанные с наследованием определенных прав и обязанностей. Ничего сулившего деньги среди них не наблюдалось, зато имелись не лишенные интереса долговые обязательства. Втайне от жены Алекс купил долю компании, располагавшейся в Нью-маркете и занимавшейся перевозкой скаковых лошадей, а затем продал, покрыв таким образом часть своих долгов. Помимо этих бумаг, в сундуке хранились сваленные в беспорядке каталоги и письма компаний, которые он покупал, продавал или вкладывал в них средства, – находились они по большей части в Кении или в стране, которая называлась тогда Танганьикой. Общая черта у этих бумаг была только одна: отсутствие капитала и присутствие оптимизма, наводящего на мысли о поисках Эльдорадо. Последние по времени документы были связаны с Родезией и Южной Африкой.

В первом из металлических сундуков Элизабет обнаружила гимнастерку цвета хаки. Вытащила ее, подняла к свету. Сшитая из грубой саржи, гимнастерка была совсем как новая – ни единого пятнышка, аккуратно нашитые на рукав шевроны. Под ней лежала железная каска, пребывавшая в столь же исправном состоянии: почти не поцарапанная снаружи, с целехонькой тесьмой внутри. На дне сундука лежал кожаный письменный прибор, а в нем – неиспользованный блокнот и черно-белая фотография нескольких сидевших на передке бронетранспортера солдат в рубашках с короткими рукавами. На обороте значилось: «Тунис, 1943. Бесстрашная пятерка (Джарвис отсутствует)».

Не та война, не тот человек. После всего, что недавно видела Элизабет, после тех имен на огромной арке та же самая история повторилась спустя лет двадцать с небольшим. Если у нее родится мальчик, кто пообещает, что ему не придется тоже отдать несколько лет взрослой жизни этому адскому извращению?

Элизабет переползала на корточках вдоль стоявших в ряд металлических сундуков. Ближайший к ней содержал новую порцию хлама: ее старые игрушки и опять-таки счета и деловые письма, связанные с покупкой дома.

Некоторые из них Элизабет прочитала – тривиальные сами по себе, они тем не менее тронули ее. Столбики цифр – займы и проценты по ним, – отпечатанные на машинке на синем с красными полями долговом обязательстве и заверенные твердой, сделанной черными чернилами подписью, говорили о пустяковых по нынешним временам суммах, взятых под вполне милосердные проценты, но как устрашающе они должны были выглядеть в те давние годы, лишая должника душевного покоя. Элизабет прежде всего видела в них свидетельства жизни ее семьи, пусть непрочной, на грани распада, свидетельство заботы родителей, в первую очередь матери, о доме и ребенке, ее решимости сделать еще одно усилие для поправления дел. Не такие уж большие суммы, одолженные у какого-то общества взаимопомощи, означали, что мать, отказавшись от надежд на путешествия и облегчение собственной доли, принесла себя в жертву дочери. У Элизабет с трудом укладывалось в голове, что ее жизнь – результат самоотречения предыдущих поколений.

На дне третьего сундука она увидела бумажный сверток, стянутый завязанной бантиком бечевкой. Его покрывал настолько густой слой пыли, что у Элизабет от одного прикосновения к нему одеревенели кончики пальцев и мурашки побежали по коже. Она потянула за хвостик бечевки, и сверток послушно раскрылся, вывалив ей в руки свое содержимое. Документы, письма, записная книжка. А кроме них – какие-то цветные ленточки, три медали и поясная фляжка. Все это, похоже, принадлежало временам более ранним, чем содержимое остальных сундуков.

Некоторые из писем были написаны от руки, на французском. На одном стоял руанский адрес. Элизабет начала читать это письмо, почему-то чувствуя себя виноватой. Впрочем, содержание его осталось для нее туманным. Написано оно было почерком убористым и витиеватым, чернила выцвели, а французский Элизабет был бедноват для пестревшего идиомами языка. Было и еще одно, написанное той же рукой письмо, пришедшее из Мюнхена.

На дне свертка лежали две книжки. Первая оказалась армейским руководством для офицеров. На форзаце его значилось: «Капитан Стивен Рейсфорд. Апрель, 1917». Элизабет открыла книжку. Одна из инструкций внушала офицеру что он «должен быть крово-жадным, постоянно думать о том, как уничтожить противника, и помогать в этом своим подчиненным». Разделенное дефисом слово «кровожадный» бросило Элизабет в дрожь.

Второй была записная книжка в толстую синюю линейку, с отчерченными красным полями. Ее страницы были заполнены сделанными чернилами записями.

С записями дело обстояло еще сложнее, чем с письмами. Буквы очень походили на греческие. Элизабет озадаченно полистала страницы. Если записная книжка принадлежала иностранцу, никак с ее семьей не связанному, то как она очутилась в свертке с вещами деда? Элизабет опустила ее в карман юбки, вернула все остальное в упаковочную бумагу и снова перевязала сверток бечевкой.

Мать сидела в гостиной, читая книгу.

Элизабет начала разговор с уже использованной ею уловки.

– Так я свой дневник и не нашла. У меня там был записан один старый адрес, и недавно он мне понадобился. Когда я перебиралась к себе на квартиру, ты разрешила мне кое-что здесь оставить, помнишь?

– Да, помню. Хотя лучше бы ты все это на помойку снесла.

– Еще успею. Пока я искала дневник, мне попался под руку сверток с бумагами, я так понимаю, твоего отца.

– А я думала, что давно все выбросила. Их было много, но в этот дом я их перевозить не стала.

– Чего было много?

– Записных книжек, которые он вел с тех пор, как впервые попал во Францию. По-моему, штук двадцать, если не тридцать. Что там было написано, я понять не смогла, потому что он пользовался каким-то шифром.

– Одну из них я на чердаке и нашла. Выглядит так, словно он по-гречески писал.

– Точно, – сказала Франсуаза. – Книжек оставалось много. Думаю, он не хотел, чтобы кто-нибудь их прочел, иначе писал бы на английском.

– Каким он был человеком, твой отец?

Франсуаза выпрямилась, щеки ее окрасились легким румянцем.

– Жаль, что ты не знала его. Он бы тебя полюбил. Мне всегда хотелось, чтобы он хоть раз увидел тебя, погладил по щеке.