Себастьян Фолкс - И пели птицы… [litres]

– То есть не исключено, что основной язык – не английский?

– Именно. Когда расшифровывали «линейное письмо Б», несколько лет ушло впустую, поскольку предполагалось, что в нем закодированы греческие слова, а их там не было. Во всяком случае, слов аттического диалекта. Как только это прояснилось, все встало по местам. Но этот код, могу вас уверить, навряд ли сложнее «линейного Б».

Элизабет улыбнулась.

– Откуда у вас такие познания об этих вещах?

– Надо же было заниматься чем-то, что позволило бы мне угнаться за Ирен. Когда дела у нее шли хорошо, все деньги в дом приносила она. А я просто работал – на службе и дома. Изучал кое-что на досуге. Поразительно, как много можно узнать, просто потратив время на чтение. Знаете что? Если я не разберусь в вашей книжечке за две недели, вам придется обратиться к кому-то другому.

– Но вы уверены, что вам хочется заниматься этим?

– Уверен. Я получу от этого наслаждение. Я люблю сложные задачи.

Позвонил Стюарт, с которым она познакомилась у Линдси. Элизабет его звонок удивил, однако недовольства не вызвал. Стюарт пригласил ее поужинать с ним, и она приглашение приняла. Встречаясь с другими мужчинами, она всегда чувствовала себя немного виноватой. И никакие доводы рассудка касательно «неверности» Роберта это чувство не отгоняли, как и оно никогда не мешало ей ходить на свидания.

Они отправились в китайский ресторан – по настоятельным уверениям Стюарта, самый аутентичный в Англии. Он проработал год в Гонконге и немного освоил китайский язык. В ресторане Стюарт заказал с полдюжины блюд и произнес несколько слов на мандаринском наречии – официант изобразил полное понимание. Элизабет с интересом слушала пояснения, которыми Стюарт сопровождал каждое блюдо. Ей они показались такими же клейкими, как те, что продают навынос в забегаловках Паддингтонского вокзала, однако Стюарт твердо стоял на своем: эти настоящие. Строго говоря, Элизабет и чаю предпочла бы вино.

Стюарт спросил, не хочет ли она заглянуть после обеда к нему. Квартира его находилась недалеко от ресторана, в одном из многоэтажных домов Сент-Джонс-Вуда. Элизабет, которую Стюарт заинтересовал, было любопытно взглянуть на его жилище. Глаза ее быстро пробежались по паркету, по свидетельствовавшим о хорошем вкусе коврам, по нагруженным книгами полкам. На светло-серых стенах висели всего три картины, но и они казались изысканными и уместными – чем-то средним между произведениями искусства и элементами декора.

Пока Элизабет пила кофе, Стюарт подошел к роялю, включил стоявший с ним рядом красный торшер.

– Сыграете что-нибудь? – спросила она.

– Я очень давно не практиковался.

Последовали уговоры, и в конце концов Стюарт растер ладони и сел за инструмент.

Он заиграл пьесу, показавшуюся Элизабет смутно знакомой, – хрупкая мелодия из не более чем двух-трех нот. Играл он на удивление хорошо – очень чувственно, делая неожиданные, но очень точные паузы. Слушая его игру, Элизабет поняла, что каждая из этих музыкальных фраз навсегда останется в ее памяти.

– Равель, – сказал, закончив, Стюарт. – Прелесть, правда?

Он заговорил о Равеле и Сати, сравнивая их с Гершвином. Элизабет, которой эти композиторы всегда казались совершенно разными, слушала с интересом.

Когда она наконец заказала по телефону такси, была уже полночь. Элизабет спустилась на улицу, счастливо напевая мелодию, которую играл Стюарт. По пути домой ее одолевали изменнические мысли касательно Роберта. Элизабет постоянно твердила ему, как тяжело ей терпеть то, что он не разводится с Джейн; уверяла, что с ней он будет счастливее. Самой ей казалось, что во всех разговорах такого рода она оставалась пылко искренней. Однако сейчас, сидя в пересекавшей Эджвер-роуд машине, она призналась себе, что, быть может, выбрала мужчину, которого невозможно заполучить насовсем, по одной-единственной причине: он не угрожает ее независимости.

Стивен Рейсфорд прищурился, вглядываясь сквозь пелену мелкого дождя в густеющие сумерки. Шедших первыми солдат скрывали от его глаз одежда и груды снаряжения, которые они на себе волокли. Глядя на них, можно было подумать, что они выступили в экспедицию на полюс или куда-то на край земли. Стивен толком не понимал, какая сила помогает и ему переставлять ноги, продвигаясь вперед.

Дождь шел уже три недели – сначала просто моросил, потом обратился в ливень, прерывавшийся лишь на несколько часов, за которые по краям низкого неба Фландрии собирались в зимнем свете новые тучи. Шинели пропитались водой, каждое их шерстяное волоконце разбухло, добавив двадцать фунтов к весу того, что несли на себе солдаты. Они совершали марш от квартир к ближнему тылу фронта, и под полной выкладкой кожа у них на спине уже стерлась едва не до крови. Раз за разом повторяемые строевые песни помогли им добраться до рубежа поддержки, но тут стемнело окончательно, а до передовой оставалось топать еще три мили. Постепенно и песни, и разговоры замерли, и теперь солдаты думали только о том, как оторвать ноги от засасывавшей их грязи. Мир каждого сузился до размеров мокрой спины шагавшего впереди.

Ход сообщения наполняла оранжевая жижа, быстро окрасившая их башмаки и обмотки. И чем ближе подходили они к передовой, тем сильней становилось зловоние. За полмили до нее этот ход обратился в зигзагообразную клоаку, по колено заполненную чавкающей грязью, перемешанной с экскрементами, которые извергали отхожие ямы; по краям лежали разлагающиеся трупы, выступавшие из-под земли при каждом новом обрушении стен.

Время от времени вдоль вереницы бойцов проносились сердитые крики: передние шли слишком быстро, задние отставали. Им грозила опасность выйти не на тот участок передовой, и тогда придется начинать все сначала. Впрочем, они уже были здесь раньше, и в том, как они находили сейчас путь в темноте, как сворачивали на каждой развилке в правильную сторону, присутствовало нечто машинальное; матерились и протестующе покрикивали они лишь для проформы. А то и от гордости за себя. Им довелось увидеть такое, чего не видел до них ни один человек, и они не отвели взгляды в сторону.

Эти солдаты считали, что любой человек содрогнулся бы от одного их вида. Теперь их уже не спалит никакое адское пламя, не свалит с ног никакая буря, потому что они прошли через самое страшное и уцелели.

В лучшие свои минуты Стивен ощущал любовь к ним – ту самую, какой требовал от него Грей. Его подкупала их отчаянная отвага, пусть и рожденная необходимостью. Чем мрачнее, жестче и злее они становились, тем теплее он к ним относился. И все-таки полного доверия они в нем не вызывали: он не мог понять, почему они позволили довести себя до теперешнего состояния. Прежде ему было интересно выяснить, как далеко они могут зайти, но любопытству его пришел конец, когда он узнал ответ: не существует границ, которых солдаты не преступили бы, и нет предела тому, что они способны вынести.