Себастьян Фолкс - И пели птицы… [litres]

– И ты вернулась? – спросил Стивен. Никакого смысла в ее возвращении он не видел; оно представлялось ему непостижимым – если только Изабель не утаила от него какую-то часть своей истории.

– Да, Стивен, вернулась – не своей охотой, но потому, что у меня не было выбора. Никакого счастья возвращение мне не принесло. Я пожалела о нем, едва переступив порог амьенского дома. Но теперь я знала, что больше не передумаю. Что должна буду остаться. Через несколько месяцев то, что там называют «обществом», вновь приняло меня. Месье и мадам Берар пригласили нас к обеду. Началась прежняя жизнь, только намного худшая. Меня спасла война. Возможно, благодаря ей я и стала относиться ко всему философски.

Изабель коснулась шеи пальцами правой руки. Что они ощутили, подумал Стивен.

– В тот август через город проходили британские части. Я наблюдала за ними в слабой надежде увидеть тебя. Люди пели: «Боже, храни короля». Но скоро все повернуло к худшему. Под конец месяца англичане решили, что оборонять город не стоит. И оставили нас на милость немцев. Я хотела уехать, но Азер был членом городского совета и настоял на том, чтобы мы остались. Мы ждали два дня. Два мучительных дня. В конце концов они появились – со стороны Альбера – и вступили в город по рю Сен-Лё. На краткое время в городе установилась праздничная атмосфера. Но затем мы узнали об их требованиях. Они дали мэру два дня на то, чтобы обеспечить их огромным количеством продовольствия, лошадей и снаряжения. А в виде гарантии потребовали выдать им двенадцать заложников. Двенадцать городских советников выступили добровольцами. Одним из них был мой муж.

Немцы явились в дом на бульваре дю Канж и поселили там дюжину своих офицеров. Муж провел ту ночь в зале заседаний городского совета. Сбор продовольствия шел очень медленно, немцы грозили убить всех заложников. Под городом стояла огромная батарея, пушки были нацелены на нас. На следующий день мы услышали, что всех заложников отпустили, однако потом выяснилось, что мэр заплатил недостаточно денег, и потому четверых, в том числе моего мужа, оставили под стражей. После трех дней неопределенности немцы признали, что требования их выполнены, и оставшихся советников выпустили на свободу. Но оккупированный город стал совсем другим.

С последней частью своей истории Изабель покончила быстро. Все ее участники предстали не в лучшем свете.

Немцы приказали мужчинам призывного возраста явиться на предмет депортации. Многие в ответ сбежали из города, и тем не менее четыре тысячи мужчин добровольно отдались в руки оккупантов. Немцев их послушание смутило. Управиться с таким числом людей они просто-напросто не могли. И отпустили всех, кроме пятисот пленников, которых и вывели пешим порядком из города. Когда они дошли до пригородного местечка Лонго, наименее трусливые сообразили, что никто их силком не удерживает, и втихомолку вернулись домой. А в Пероне тех, кто не решился сбежать, погрузили в реквизированный у французов транспорт и повезли в Германию. Азер, считавший своим долгом оставаться с жителями Амьена, отправился с ними. По причине солидного возраста он получил несколько неофициальных предложений возвратиться назад, однако остался непреклонным в решении разделить участь незаслуженно пострадавших граждан своего города.

Для Изабель оккупированный Амьен стал и впрямь другим городом – правда, ей «оккупация» дома на бульваре дю Канж принесла свободу.

Немецкие офицеры оказались людьми обходительными и добродушными. Один из них, молодой пруссак по имени Макс, особенно привязался к двухлетней дочери Изабель. Он гулял с ней по парку, играл, убедил своих товарищей-офицеров избавить Изабель от ухода за ними – ей хватало забот и с девочкой, а их нужды вполне способна удовлетворить армейская обслуга. По его настоянию Изабель разрешили оставить за собой лучшую комнату дома.

Рассказывая свою историю Стивену, Изабель о дочери не упомянула. Именно ради малышки она и согласилась вернуться сначала в Руан, а после в Амьен: ребенку нужны были дом и семья. Заставить себя сказать о дочери Стивену, ее отцу, она не смогла. Свою беременность она от него утаила, потребовав от Жанны, чтобы та тоже молчала. Она считала, что если Стивен узнает о ребенке, их отношения лишь усложнятся, станут более мучительными.

По той же причине, по какой она скрыла от Стивена существование дочери, Изабель рассказала ему о Максе, решив, что это все упростит: узнав о Максе, Стивен поймет: их разрыв окончателен.

Немцы провели в городе лишь несколько дней, однако война уплотняет время, и этих дней оказалось довольно, чтобы Изабель полюбила офицера, который играл с ее малышкой-дочерью и сделал покой и удобство ее жизни предметом своей особой заботы. Он был мужчиной не только чрезвычайно воспитанным, но и наделенным воображением, уравновешенностью и юмором. Впервые в жизни Изабель поняла, что повстречала человека, с которым будет счастлива при любых обстоятельствах и в любой стране. Он посвятил себя заботам о ее благополучии, и Изабель стало очевидно: если она ответит ему обычной верностью, никакие события, перемены и даже войны не смогут нарушить их простое согласие, не зависящее от остального мира. В сравнении с ее страстью к Стивену эта любовь была сдержанной, но отнюдь не лишенной глубины, она дарила Изабель радость и довольство, уверенность в том, что наконец-то ей удастся стать той женщиной, какой создала ее природа, – свободной от запретов и лжи, ведущей спокойную, благодатную для ее ребенка жизнь.

Макса то, что он назвал своей великой удачей, наполнило лестным для нее ликованием. К застенчивому удивлению Изабель, Макс, казалось, с трудом верил, что она может ответить на его чувство. Эта недоверчивость сделала то недолгое время, что они провели вместе, легким и светлым. Единственным, что омрачало мысли Изабель, была его национальность. Случалось, она лежала ночью без сна и думала о себе как об отступнице, повинной не только в двукратной измене мужу, но теперь и в трехкратной, если причесть куда более серьезную измену своей стране и народу. И не могла понять, как получилось, что она сама навлекла на себя столь странную судьбу? Она никогда не считала себя существом сложным, оставаясь в душе прежней девочкой, желавшей всего лишь любви и внимания, доброго человеческого отношения, на какое ребенок вправе рассчитывать в родительском доме. Почему же это простое желание заставляет ее чувствовать себя сумасбродкой, если не парией?

Этот запутанный вопрос казался неразрешимым, с какой бы стороны она к нему ни подступалась. Задерживаться на нем подолгу было делом мучительным, однако

Изабель уже освоила, пусть и инстинктивно, практические приемы выживания. Макс был мужчиной из плоти и крови, достойным, наделенным доброй душой, а это в конечном счете было намного важнее, чем мелочь вроде национальности, даже в такое ужасное время. Прирожденная способность Изабель не отступать перед трудным выбором и, раз приняв решение, его держаться, вела ее навстречу тому, что представлялось ей правильным, – безотносительно к соображениям более общим и, в сущности, абстрактным.