Наталья Галкина - Зеленая мартышка

А та, проводящая осень, зиму и весну в одиночестве, в холодном доме, охваченная выстуженным загородным морозом воздухом, стоящая возле окна, под которое много лет подряд к старому столу-кормушке слетались стайки соек (отец на охоте некогда случайно подстрелил сойку), роняющих бирюзовые перышки, сосланная из ревности и грусти на Карельский перешеек кровать карельской березы (почти вся моя ночная проза написана была на ней), — кровать отца.

К следующему жилому лету под ней собирается марсианская пыль нежилого дома, проходящие поезда трясут углы, деревенский ветер метели или поздней осени свистит снаружи; но ведь и там, тогда, в моем детстве, матушкина кровать примыкала к стене моей комнатушки, ко всему массиву квартиры, а отцовская — к стене брандмауэра, омываемой воздухом петербургского двора с простором дерев, лакуной застройки перед двумя отдельно стоящими школами, прачечной, пекарней и котельной, ямой воздушной, исчирканной траекториями крыльев голубей, ворон, галок, воробьев, синиц, помеченной взвиваемой норд-остом воронкой осенней листвы.

В церкви, в которую ходит Ирина Т., к батюшке подбегают две воцерковляющихся неофитки, спрашивают, что можно есть во время поста.

Священник, улыбаясь, отвечает:

— Вы, главное, друг друга не ешьте.

Спокон веку на Байкале местные, путешествующие и заезжие видят фата-морганы.

Увидев здешний мираж единожды, заезжие и путешествующие пытаются вернуться еще и еще раз, чтобы мираж подкараулить. Поскольку некоторые изображения, по словам очевидцев, повторяются.

Из навязчивых повторяющихся картин, созерцаемых местными периодически, если не систематически, наиболее популярны (или известны?) три: зимний крестьянский (иногда солдатский) обоз девятнадцатого столетия, морской бой русско-японской войны и тонущий теплоход.

Что до миража под названием «Деревня», возможно, каждый видит его по-своему; там, где у российских граждан на берегу (или все же над берегом?) возникает поселение отечественного образца с бегущей собакой, падающей старушкой, дымом из труб и т. п., странствующая англичанка наблюдает деревню своего детства, в которую возили ее в гости к бабушке, я надеюсь, не к подружке мисс Марпл. Что невольно заставляет заподозрить озеро в родстве с лемовским Солярисом. Начальник советской экспедиции 1925 года увидел деревню своего детства с накрытым столом в вишневом саду, невзорванной церковью с колоколенкой, вся деревенька Гостеевка как на ладони с усадьбой неспаленною его предков-помещиков.

Местный корабль, омулевая бочка, тоже частенько мерещится, но чаще всего не в облаках, а натуральным образом на воде, вот только с нарушением масштаба. По которому в эскадре плывущих преувеличенного габарита бочек легко угадать фата-моргану; хотя сама по себе омулевая бочка — реалистическая деталь, на коей переплыл озеро не один беглый каторжник, о чем, как известно, в песне поется.

В районе острова Ольхон два с лишним столетия наблюдают (когда есть кому наблюдать) светящиеся предметы или объекты, НЛО, напоминающие летающие тарелки, блюдца, миски, волчки, веретена и иные тела вращения.

Большое впечатление на гуляющих и купающихся производят миражи-двойники: навстречу человеку идет по воде или по берегу его слегка обесцвеченная зеркальная копия. Сколько ни читай про магнитные аномалии, сжатие времени и искажения пространства, вид самого себя, идущего тебе навстречу, глубоко неутешителен. Никто не может и не хочет считать такую встречу продуктом оптической игры, необъяснимого разогрева, идущего ниже байкальского дна, или деятельности водных микроорганизмов, живших на Земле миллион лет назад и продолжающих с невиданным упорством, невзирая на пакость, вываливаемую людьми в воду, обитать в озере по сей день.

Озерные миражи не статичны, они движущиеся изображения. Известны миражные сериалы, где показываются — с большими временными интервалами — завязка, развязка, кульминация и финал. Таков знаменитейший мираж, растянувшийся на столетие, «Хрустальный город».

Правда, показываются и сравнительно простые картины в реальном времени: проходящий поезд, все тот же тонущий теплоход, северное сияние; время совпадает до минуты, но место действия обычно отделено от озера многими десятками, а то и сотнями миль. К тому же проходящий по расписанию поезд хряет по облакам.

Фата-моргана «Хрустальный город» (кстати, напоминающая Хрустальный дворец Морганы из сказания о короле Артуре) впервые была описана очевидцем в 1900 году: прекрасный город блистал башнями, замками, домами. При этом в 1971-м его наблюдали с трещинами на башнях и покосившимися строениями. А в 2006 году туристам, паре молодоженов, Хрустальный город явился в мрачном виде, с храмами и замками, наполовину разрушенными, с алым заревом над гибнущим видением. Впрочем, вопрос открыт: не испортили ли люди оптическую систему просмотра волшебных голограмм неясной этиологии, загрязняя озеро в частности и ноосферу в целом, не за счет ли дикарского обращения с тонкой материей искажается изображение?

В детстве я засыпала неважно, мои родные рассказывали мне на ночь сказки, пели колыбельные, каждый на свой лад; матушка, например, читала стихи любимого поэта Блока: «В голубой далекой спаленке твой ребенок опочил, тихо вышел карлик маленький и часы остановил…», «И перья страуса склоненные в моем качаются мозгу, и очи синие, бездонные цветут на дальнем берегу…»

А моя сибирская бабушка, баба Анечка, пела мне песни: «Казачью колыбельную» Лермонтова («Спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю, тихо светит месяц ясный в колыбель твою…»), «Динь-бом, динь-бом, слышен звон кандальный, динь-бом, динь-бом, путь сибирский дальний, динь-бом, динь-бом, слышно там и тут — нашего товарища на каторгу ведут», «Бродяга Байкал переехал» и «Славное море — священный Байкал», — тоже, разумеется песня беглого каторжника: «Славный корабль — омулевая бочка, эй, баргузин, пошевеливай вал, молодцу плыть недалечко». Думаю, от одних только бабушкиных песен, от одного только названия священного моря-озера байкальские миражи проникли в сознание мое и видятся мне всю жизнь, хотя я никогда, в отличие от бабушки моей, не бывала на Байкале.

В наши дни, по счастью, молодые родители, давая своим детям имена, заглядывают в святцы, поэтому во дворах играют Тимофеи, Артемы, Прохоры, в колясочке едет мимо нас Фока, Фома, Аким или Ефим.

А в те советские годы называли мальчиков Александрами, Алексеями, Владимирами, Николаями, Василиями, Сергеями: и Егора-то встретишь редко. Удивлялись подруги и друзья: почему это Вера Резник выбрала для сына имя Никита?