Наталья Галкина - Зеленая мартышка

Открытки, из которых состоял корпус шкатулки, в отличие от встречавшихся мне на подобных модных в пятидесятые бабушкины годы самоделках цветочных, розы, гвоздики, колокольчики, были с бору по сосенке: сибирские пейзажи, крымские виды, две актрисы, Лина Кавальери и Клео де Мерод, две рабы любви, розово-голубое сердце с блестками, новогоднее: 1910. На шестой, донной, стороне на черно-белой репродукции или иллюстрации Левко с бандурою искал ночью на Днепре ведьму среди русалок, ренуаровские девушки кутили с парнями в парижском кафе, японка стояла с зонтиком на котурнах, а вот наконец и фиалки.

— Это вам! — сказала старая женщина, зайдя к нам в конце августа накануне отъезда с дачи. — Вам это будет интересно с литературной точки зрения. Вы все прочтете, а в следующее лето я вам откомментирую, что будет в комментариях нуждаться, изустно.

И она передала мне бумажную шкатулку. Какие-то письма, заметки, листки лежали в ней. Я ничего не прочитала, мне было не до того, для дарительницы следующее лето не наступило, я положила дар на чердак, забыла о нем.

Теперь он пал мне в ноги, точнее, чуть не свалился на голову.

Я выгнала кошек во двор, они умчались, счастливые, а я развязала ленточку, открыла крышку, вытащила наугад листок, отличавшийся от других легкой желтизной, и прочла: «Трамвай, отрезанная голова, Берлиоз, Гумилев, Булгаков, Аннушка уже пролила масло, шел трамвай двадцатый номер, на площадке кто-то помер, и я даже знаю кто, как знаете и вы: доктор Живаго».

И зашлось печалью сердце, потому что знаком мне был почерк: именно им на обороте открытки выведено было слово «табернакль».

Не все бумаги бумажного ларца принадлежали этой руке, но я сразу стала искать именно знакомый почерк незнакомца — и находила.

«Что за idèe fixe, странная тема отрезанных или отрубленных голов в те времена витала в воздухе? Дань французской революции, подарившей нам слова “враг народа”, “товарищ” и “гильотина”? Ходили легенды, что Ленину в Кремль доставили головы царского семейства, в гумилевском “Заблудившемся трамвае” головы отрубленные валяются в ящике, туда же, в тот же страшный ящик, кидает и его голову палач, случайно арестованному брату Германа показывают — в очерке Жоржа Иванова — чекисты заспиртованную голову Юрия; ну, черный барон мог натуральным образом “секим башка”…»

«В одной из книг о Гумилеве прочел я, похолодев: “…бывший морской офицер, связной из Финляндии (приходивший в Петроград из Териок), по кличке Голубь, Юрий Павлович Герман…” По счастью, в текст вкралась опечатка, Голубя звали Юрий Петрович; но даже совпадение имени и фамилии с известным советским писателем внушало мне необъяснимый страх. Хотя ведь инициалы совпадали тоже, Ю. П. Герман, да и дача у советского писателя находилась в Комарове… Я не стал выяснять ни степени родства, ни того, кем был погибший на границе Герман: храбрости редкой подпольным связным, авантюристом, контрабандистом, игроком. Мне хватило двух вещей: того, что гибель неуловимого, но в конце концов подстреленного на границе Голубя повлекла за собою гибель стольких людей по “таганцевскому делу”, а также того, что смерть Гумилева, родившегося в Кронштадте, встречавшегося с возлюбленной в Териоках, пришла через Кронштадт — из Териок. Теперь я вздрагиваю всякий раз, услышав начало арии: “Уж полночь близится, а Германна все нет…” Кстати, ведь и у персонажа однофамилец отыскался в лице гастролировавшего в пушкинские времена по Европе карточного иллюзиониста».

«Еще одна мания российских смутных времен: списки. Волоките положено было иметь “донжуанский список”, палач держал в тайничке список жертв, в городе вывешивались расстрельные проскрипции а-ля Сулла; а списки членов организаций, партий, кружков, объединений, обществ, лож и т. п.».

«Проснулись драконы Эдема, жадно следят, как тень моя проходит, но поет зинзивей мне маленькую песню свою».

«Интересно, кому привез Гумилев из Эфиопии в подарок складень, на одной половине которого изображена была Богородица с младенцем, а на другой — святой с отрубленной ногою?»

Листки были разрознены, утеряны, некоторые начинались ad abrupto:

«…но никуда не выезжал затворник Кант из Кёнигсберга, даже в Раушен; его не интересовали ни ландшафты, ни приключения, только две вещи: звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас . И звали-то его Иммануил, что означало: с нами Бог».

«…тут я сказал ей: возможно, Чолпонов и Тюльпанов — одна и та же фамилия. И что же ответила мне сия научёная девушка?

— Ой, да иди ты.

Вот и пошел я, куда ведет меня мой вадемекум».

«…что можно шить, кроме новой одежды? Дело , говорят в нашем зиндане».

«Я спросил:

— Правда ли, что в Москве Владимирский тракт, по коему традиционно гнали по этапу колодников, переименован в шоссе Энтузиастов?

Он ответил:

— Мне не нравится ход ваших мыслей».

«Однако ярлык “Сафо двадцатого столетья” может означать не “великий литературный талант”, а “нетрадиционная сексуальная ориентация”».

Возможно, некоторые записи были частью сожженной рукописи, дневника или заметок: обгорелые края, особая хрупкость подсушенной, пожелтевшей, пахнущей гарью бумаги.

«Что за стремление подстеречь истинный смысл событий, увидеть их досконально, проследить их причинно-следственную связь? Даже следственная ускользает, все следователи отчасти лжецы, особенно тех иезуитских, садистских, баснословных лет. И всегда ли причина порождает следствие? а как насчет дискретности? а обратное время куда девать? не говоря уже о чудесах, озарениях, провалах.

Но иногда мы хотим знать — не то, что есть истина, нет! — мы хотим знать правду . Я свидетельствую, поскольку довелось мне убедиться: бывает такая правда, которую человеку приличному и помыслить-то стыдно, не то что вслух произнести, а о том, чтобы записать, опубликовать и речи быть не может. Такая-то она голая, наглая, бездоказательная, в доказательствах не нуждающаяся и объясняющая все. Но лучше ли нас возвышающий обман? Он нас вовсе не возвышает».

«Сколько раз ходил я по Марата, но только вчера поднял глаза на дом возле здания единоверческой Арктики и Антарктики: и там, наверху, на некоем полукуполе, над боковой гранью дома, увидел — впервые! — вписанный в проем, который должен был быть окном люкарны, совершенно ржавый циферблат остановившихся часов. Заржавелые стрелки, показывающие, кажется, двадцать минут шестого (дня или ночи?) неопределимого месяца, дня и года, слились своей ржою с темным ликом часовым, мало чем отличающимся ныне от ржавых листов крыши. Были ли это часы с боем? Мне бы хотелось, чтобы это были куранты».

Словно не только текст, но и сам почерк обращался ко мне.