Наталья Галкина - Зеленая мартышка

— Процесс, — отвечал Шарабан.

И артистическим баритоном своим — где вы, корифеи театра, почему бы вам не послушать, одобрительно и ревниво кивая? — приступил к реестру неведомо чьих продаж:

«Проданные вещи. Фарфоровая ваза (из буфета) — 400 р., вазы мраморные (из кабинета) — 500 р., графин маленький синий — 150 р., подсвечники — 200 р., кашпо 2 шт. из столовой — 300 р., картина большая “Дичь” — 700 р., картина большая “Битая птица” — 700 р., картина маленькая (бык, малые голландцы) — 250 р., зеркало (бронзовая рама) — 200 р., картина “Иоанн Креститель” — 400 р., 2 картины на стекле — 200 р., маленький бронзовый кабан — 200 р., натюрморт (рыба, кошки) — 500 р., часы каминные — 2500 р., шандал с письменного стола — 300 р., шандал круглый — 200 р., шандал маленький с рисунком на стекле — 150 р., поставец — 500 р., 2 вазы порфировых — 500 р., 2 вазы белые — 500 р., 2 вазы черные — 500 р., 2 стула Чепендейл — 600 р., 4 картины: “Святое семейство”, “Апостол”, “Мадонна с младенцем”, “Рождение Христа” — 2000 р., бюро — 4500 р., бюст Пушкина — 50 р., картина “Жертвоприношение” — 350 р.».

— Дорогой, переверни листки, — сказал Лузин, — у них наша глава на обороте.

— «Овальный натюрморт “Лимоны” , — продолжал обрадованный Шарабан, — куплен до войны, — 1000 р., люстра екатерининская, фонарь синего стекла с хрусталями — 2500 р. — и — уф! — бюро павловское большое красного дерева — 1500 р.» . А теперь, перевернув, читаем: «Брюс давал перстням имена: Филимон, Рубикон, Райл, Вивиан, Вежеталь, Ахела, Абенрагель. Некоторые перстни в разные лунные месяцы именовались по-разному. Филимон бывал поочередно Этелией, Корсуфлем, Дуенехом, Эбисеметом и Иксиром, а Вежеталь выступал под псевдонимами Ребис, Шпитальник, Ключик и Адонис.

Некоторые из перстней были завернуты в бумажки с перечисленными на них именами, вначале главное, потом — в скобках — прочие, остальные.

Сара разворачивала бумажки спеша, ее лихорадило, ей следовало поторопиться, чтобы ее не застукали над шкатулкой с дядюшкиными-дедушкиными перстнями. Еще ей надлежало выбрать правильный перстень, открывающийся, со снадобьем, с порошком, который готова она была растворить в принесенном и поставленным на бюро бокале с водой. При выборе предстояло положиться только на свою интуицию: яд должен был подействовать немедленно, она хотела уйти без мучений. Помочь в выборе никто ей не мог, прежде уповала она всегда на помощь Божию, но в этом дурном деле Он ей был не помощник. Никогда она не чувствовала подобного одиночества, даже не помышляла о существовании такового».

Боже, какой странный запах у этих листков с проданными вещами! — затхлый, могильный, тленный, они пахнут дохлым прошлым, это по недосмотру их не выкинули за ненадобностью, не сожгли, не успели сдать с ворохом обессмысленных бумаг в макулатурную лавочку. Извини, я закурю.

Закурив, Шарабан продолжал читать:

— «Всё происшедшее, по правде говоря, еще позавчера было для Сары непредставимо.

Поскольку опыт по части тайн и лжи у нее был невелик, точнее, его и вовсе не было, любовное письмо, написанное ею д’Эону, оказалось перехваченным, перлюстрированным, доставленным ее отцу, прочитанным отцом (потом он прочитал его вслух жене, пеняя ей, как плохо воспитала она дочь, что толку, кричал он, в изучении языков, музицировании, чтении, образовании, если ты не сумела вдолбить в ее тупую упрямую своевольную головенку, что главное достояние девушки — девичья честь, невинность, возможность по-хорошему выйти замуж за достойного человека, за ровню, что ей не должно вести себя, как потаскухе, валяясь втихаря с безродным шпионишкой, авантюристом без стыда и совести, для которого нет ничего святого, которому она очередная подстилка, у которого нет ни малейшего представления о чести, иначе он не бесчестил бы молоденькую девушку, а развлекался бы со шлюхами, как положено, нет, ты послушай, вы послушайте, леди, что она пишет, она полагает, что брюхата, да еще и радуется сему обстоятельству, вот до чего мы дожили, это ты виновата, потатчица, твоя чертова дочь не сегодня-завтра в подоле принесет ублюдка), сожженным в камине. Он топал ногами, надавал ей пощечин, она чуть не умерла на месте от ужаса и унижения, ее пальцем никто никогда не трогал. “Ублюдка! — кричал он. — Ты мне больше не дочь, маленькая сучка, бесстыжая ты тварь!” — “Да и вы мне не отец, — отвечала она бесстрашно, побледнев, ни кровинки в лице, только чуть подкрашенные губы пылали, — ты жестокое, злое существо, а мой возлюбленный добрый, он не заслуживает тех слов, что ты о нем говоришь, он хочет жениться на мне, я все равно с ним убегу, у меня дома больше нет!” — “Я тебя на цепь прикажу посадить, наглая девчонка, дура, потаскуха!”

Вечером ее заперли на ключ, ночью она вспомнила про шкатулку с Брюсовыми перстнями, вылезла в окно, по карнизу добралась до балконной двери библиотеки, та, на ее счастье, была приотворена.

Она легко угадывала, как открывались перстни, внучатая племянница чародея; иные были пусты, те с содержимым. Выбор был за ней. Зеленоватый порошок Вежеталя, рыже-алые кристаллики Рубикона, белые крупинки Абенрагеля, леденец Райла.

Ей послышались шаги, голоса. Более не раздумывая, она высыпала в бокал с водою Вежеталеву зелейную зелень, выпила все до дна и упала замертво.

Мать рыдала, слуги перенесли Сару в гостиную, послали за доктором, хотя смысла в том не видел никто, доктор жил по соседству, прибежал быстро, полуодетый, в домашних туфлях.

— Она отравилась, — сказал отец.

— Чем? — спросил доктор.

— Ядом из одного из перстней дядюшки Брюса, перстень пуст, девочка мертва, мы зря вас пригласили, я оплачу ваш визит.

— Но она дышит, — сказал врач. — Ядом из перстня, говорите? Вам нужен другой врач, господин Аржентейль, я готов за ним поехать.

Аржентейль осмотрел Сару, щупал пульс, слушал сердце, заглядывал в зрачки, оттянув ей веки.

— Она умирает? — спросил отец.

— Она спит, — сказал Аржентейль.

Он понюхал открытый опустевший перстень Вежеталь, посмотрел другие вместилища неведомых снадобий.

— Насколько я знаю, а я наслышан о великих фармацевтических познаниях и наклонностях Якова Вилимовича Брюса, вашего родственника, он в доступных обозрению и осязанию посторонних перстнях яда не держал, отравителей не жаловал, хотя… Вот к экспериментам всякого рода имел талант определенный. Ваша дочь приняла сей порошок за яд по недоразумению, была уверена, что умрет, юность безрассудна, к страстям и помрачениям склонна; на самом деле она уснула, как Шекспирова Юлия, но я не знаю, сколько она проспит: час? день? неделю? месяц, как в летаргии? И будет ли она, пробудившись, помнить про порошок из перстня? Ей нужен покой, наблюдение, уход, возможно, ей неплохо бы сменить обстановку, когда проснется. Тишина, никаких лишних волнений. Свежий воздух.