Наталья Галкина - Зеленая мартышка

И — чуть не забыла! — без связи с чем бы то ни было возникали строки в середине абзаца, посвященного путешествию д’Эона в Петербург: “О, Линор королевского рода, птичка в клетке зимнего сада! Если выну из волос твоих заколку, пропитавшуюся запахом вербены, рассыплешься ли ты на соцветья, из которых создана волшбою?”»

После чего рука переписчика, а мы уже поняли, что то была переписчица, наклеила репродукцию известных фарфоровых цветов, легендарного белого букета Петра Иванова, второе столетие остающегося тайной тайн.

Далее следовало: «Люблю помнить. Люблю читать».

И подпись: Анелла Платонова.

— Труды и дни моего московского друга, недавно уехавшего от нас навсегда, — это отдельная песня, — задумчиво произнес Шарабан, допивая шкалик. — Его последнее эссе именовалось: «Дома старообрядцев и деревня Лампово, или Осень в Барселоне».

— Каков талант к названиям, — заметил Лузин.

— Это что. «Дом как сочетание климатических, эргономических, религиозных, мифологических, национальных и личностных факторов на перекрестьях широт-долгот, севера-юга, запада-востока в столпе зенита-надира» — так назывался его базовый труд. Он сравнивал планировку южных и северных городов, городов с плоским и холмистым рельефом, а также с реками и без оных, городов приморских, горных, равнинных, оазисных, пещерных, подземных. Города были похожи один на другой, все, кроме глинобитных москитно-термитных. Он сравнивал чум, вигвам, юрту, иглу. Его смущали подобия, хотя должны были бы радовать. Встречались исключения из выведенных им правил, например, строения Гауди (потому он все время вспоминал Барселону), — но и тут находились аналогии в виде крепостей, замков и городов, возводимых детьми и некоторыми взрослыми на отмелях всех акваторий из капающего с пальцев мокрого песка.

Им задумана была классификация подземелий и лабиринтов, которой он не осуществил. Я предлагал ему написать эссе «Базис, фазис и оазис», а также маленькую преамбулу о краеугольных камнях с абзацем, являющимся данью традиции замуровывать кого-нибудь в фундамент либо стену либо на крайний случай в подвале с почетом хоронить. А он встречно предложил мне написать на эту тему небольшую поэму с прологом и эпилогом.

— Ты написал? — спросил Лузин.

— О, нет, — отвечал Шарабан. — Для меня это слишком сложно. В юности у меня было только два повода для поэм: любовь и воображаемая, прости, не к ночи будь сказано, встреча с нечистым. Еще он предлагал мне совместный труд в форме диалога о музейных вещах. Вещь сегодняшняя и двухсотлетней давности, потерявшая отчасти свою функцию, разные с ними взаимодействия. У него и название было придумано: «Отпечатки времени». А я под парами шампанского, рома или «Солнцедара» предлагал другое название: «Временность дактилоскопических радостей и печалей». Ну, чушь, само собой. Старинный предмет, говорил я ему, пьяный, конечно, — для нас как письмо, на которое мы не можем ответить.

— Причем написанное не нам, — усмехнулся Лузин, — но нами вскрытое без особой надобности. И это еще в лучшем случае. Музейный предмет постаринней да поиностранней вообще подобен легендарной рукописи Войнича: язык неведом, к шифру ключа нет, алфавит без аналогий, ботанические картинки мифологических растений, то ли тринадцатого века инкунабула, то ли пятнадцатого, то ли никакого века никоторого числа марсианская подделка.

— Еще он собирал, — продолжал задумчиво Шарабан, — всякие архитектурные казусы. У него имелась небольшая коллекция утраченных деревянных дворцов Растрелли, включая каменный дворец Вяземского у Сенной. А также текст письма Якова Брюса-второго, связанного со сносом ансамбля масонских баженовских зданий в Подмосковье: «сия архитектура оскорбительна…» Он собирал башни: Сухаревская, Меншиковская, дроболитная, Пеля на Васильевском; почему-то к ним относил он и растреллиевскую непостроенную колокольню Смольного собора. Неосуществленные проекты и их влияние на умы и пространства вообще были его коньком. У меня где-то хранится его письмо о Витберге и Тоне, о проекте храма Христа Спасителя на Воробьевых горах, постройке его на другом месте, взрыве, бассейне на месте взрыва (где, кстати, мы, два дурака подшофе, любили под первым снежком Покрова плавать, когда навещал я его в первопрестольной) и последующем новоделе. Фундаментальное письмецо. Получал я от него, помнится, послания о казармах, конюшнях, манежах, банях, рынках и о закопанных каналах, но он велел мне их сжечь, не желая разрабатывать сюжет, но боясь плагиата. Видел я у него подробный план астрологического исследования начал и окончаний строительств, но он сжег его сам.

— Какой мудреный человек!

— Нет, в быту он был совсем простенький, а все возлюбленные его походили на модисток и официанток. Где-то лежит у меня его эссе «Архитектура как диалог тесноты с пустотою».

— Дай почитать!

— Если скажешь, что у тебя в кофре.

Лузин насупился, придвинул к себе кофр, потянулся за шарфом.

— Ладно, ладно, шучу, отрою, принесу почитать. К сожалению, у меня нет вещи, названной им ноктюрном, «Хозяева, гости, заезжие островитяне». Потому, должно быть, нет, что я любил вышеупомянутый ноктюрн больше всех его опусов и планов. Уезжая, погостив, говорил он: приезжай ко мне в Москву, поменяемся ролями, ты будешь гость, я хозяин. Хотя смена ролей будет неполной, у вас вот как раз приезжие все свои, а местные сформированы из приезжих. При этом все задумчиво смотрят в окно в Европу. Пытались, пытались лишить вас вашей функции, заколотить окно, да заколотите вы это окно в Европу, наконец, задрайте иллюминаторы, откройте кингстоны, тоните с шиком. Истинный петербуржец, говорил он, должен родиться в Кронштадте, отправиться в Африку на поиски родственников Пушкина, воспевать географию, сравнивать дворец африканского царя со старой дачей в Териоках. Если все местные из приезжих, а приезжие свои, говорил я, что же у нас тут, проходной двор? Для проходного двора, отвечал он, время ваше течет слишком медленно, и оно чересчур вязко; Петербург, как уже было сказано, — именно книга с местом для свиданий, и место встречи изменить нельзя. Не зря появилось понятие «петербургский текст», вот только надо внести ясность, уточнив, что речь идет не только и не столько о книжном, страничном, словесном, буквенном тексте, о, нет, весь твой город таков! Скажем, фотографии Смелова с питерскими ведутами и их фрагментами — типичный петербургский текст. И если удосужится человек (как мы вчера) сесть в прогулочную калошу-катер, лучше осенью, и поплыть, лучше медленно, в безмолвии почти, как в день рождения Луизы, по рекам и каналам от Аничкова моста, непременно через Крюков канал, Екатерининский, Мойку, Неву по воде, исполненной осенних листьев, — он окажется в сердцевине петербургского текста, станет его частью. Кто-то из пассажиров катера превратится в междометие, союз, предлог, кто-то в метафору, анафору, анакрузу, гиперболу и так далее. Мы являемся в ваш город Святого Петра на свидание, все мы тут, в Петербурге мы сойдемся снова. Кого тут только не было, кажется, тут побывали все, я никогда не стану писать о Казанове, Сен-Жермене, Калиостро в Петербурге, это уже общее место, как глядящий на Неву из окна дачи Кушелева-Безбородко Дюма или увидевший Исаакий на закате либо рассвете Теофиль Готье, когда розовые камни собора показались ему стройматериалом небесного Иерусалима.