Наталья Галкина - Хатшепсут

Надо заметить, царь Петр, Петербург основавший, нашего брата терпеть не мог, пережитком боярским считал, да мы на него чихали.

Как без лар дом не стоит, так без мертвецов город; немало в старой Москве за ночи-то средневековые убиенных прибавлялось; сколько к утру покойников из татям попавшихся прохожих, да залившихся пианиц, не считая утопленников (по неволе ли, по воле ли залившихся, случайно ли), божедомы подбирали! а пожары? а мор? не счесть! Хотел и Петр на кости для остойчивости свой град поставить, строителей полно полегло; так ведь все, по обыкновению, на скору руку и противу правил, по-быстрому, так и не в счет. В Москве по традиции имелись и вурдалаки, и вампиры, и упыри, а Питер чиновный, регулярный, военное поселение казарменное, какие среди чиновников упыри? какие в казармах вурдалаки? одни сутяги, душегубы и кровопийцы. Даже Железняков, матрос передовой, сидя в Новой Голландии недостачу чуял, отчасти в вурдалака игрался; да какой из ушкуйника вурдалак? чистая насмешка и глубокое внутреннее несоответствие. Ты историю-то начнешь когда изучать, приглядись: как настоящий вампир, так непременно в Москве; у нас подделки.

Вернемся к червоной руте. Про руту как растение ботаническое я тебе отксерил по-домашнему. Что ты, откуда у меня ксерокс?! Листок к энциклопедии приложил, дунул, плюнул, топнул, хлопнул, все дела. Текст малость синий, бумага отчасти папиросная, не взыщи, чем богаты. За что, за что ты меня благодаришь? за информацию? какая информация?! вот слово глупое, терпеть не могу. Вся твоя информация — сплошное вранье, приборный агностицизм и помойка самосознания; а я тебе правду говорю и сведения сообщаю, о домовых, в частности, — тут уж дело шестое, из первых рук. Мифологическим словарям и брошюркам с языческими научными изысканиями верь-то не особо. Все основано на сплетнях, слухах, байках и домыслах. Мы, если хочешь знать, для нормального человека вообще невидимы, а уж обычаи наши и стиль существования для него непредставимы в принципе. Но я опять отвлекся.

Как ты уже понял, проглядев… впрочем, у тебя вместо глаз… то есть ознакомившись с ксерокопией, рута для наших широт растение нехарактерное. Если ты снабжен и дистанционным хроноокуляром, ты знаешь, что в букете, с коим бросилась в Фонтанку Фиона, кроме всяких гиацинтов и нарциссов имелась и рута; не ведаю, каким образом колдовская травка, снесенная течением, прибилась к брегу, укоренилась и образовала ареал своей махонькой флоры не только на брегах Невы, но и в разных прибрежных зонах Маркизовой лужи. Про способность растений приживаться то там то сям, используя и волны, и ветер, и прожорливость птиц, и шерсть четвероногих, и людские подошвы, ты почерпнешь в ботаническом атласе. О колдовских же свойствах вышеупомянутого цветка я тебе говорил прежде, они сходны со способностью разрыв-травы, папоротникового цвета, восходят к большому игрищу нежити и живой природы, приуроченному в наших палестинах к Иванову дню.

Завезший из Москвы краденого кремлеца в Келломяки, ныне Комарово, в свой кирпичный кремлек новодельный миллионер как раз и надеялся с помощью кремлеца отыскать червону руту и открыть волшебным растением какой ни на есть клад. Кремлец же и так был извыристый, а, поняв свою несомненную власть над хозяином, изнаянивался и распоясывался на глазах. Бизнесмену еще повезло, что не лаврец ему попался, тот бы чего похлеще вытворял. А наш-то, комаровский ныне, московский бывший, уверил хозяина в полной своей неспособности скакать по горам и долам, поскольку, мол, житель он городской, глубокий урбанист, к тому же колченог; бензин-де всякое чутье отбивает, червону руту шум мотора отпугивает, она никнет и под землю уходит; посему по ночам в сварганенном наемными мастеровыми возочке, этакой опрокидке, брыкушке с огромадными колесами, впрягшись, наподобие восточного рикши в брыкалку эту, бизнесмен самолично возил обнаглевшего кремлеца по улочкам, тропочкам, лесным дорожкам, дохлой воде, каргам и калугам, а холуи и охранники во весь карьер бежали сбоку, сзади и спереди при полном вооружении, с пеной у рта и матерясь по-черному. Топот был страшнющий. Чистые жеребцы-тяжеловозы. Издалека было слышно: приближаются! Веришь ли, земля тряслась. Проносился хренов кортеж в облаке пыли, пота, мечтаний о грядущих сокровищах; и на всю окрестность с эхом большая мать на устах. Кремлец сидел, развалясь, на алой атласной подушечке, зубы скалил да ручкой казал: налево, направо, прямо. Как в краснокирпичный замок к четырем утра обратно заезжали, у охранников аж голяшки тряслись; без задних ног падали и дрыхли; а хозяин, поддерживаемый мечтой о кладах на халяву, их малость погодя тапком иностранным пинал: зачем спят, балды осиновые, баглаи, дармоеды, козлы, вонь толченая. Те же, вскочивши, другой раз на приусадебный участок выметелятся, весь сбродный молебен спросонок, Фома, да Ерема, да Колупай с братом, из стволов забабахают, порох избухают, соседей перебудят — а кремлец, только ржет.

Вот в одну из ночей, раным-ранехонько, едва заполночь, понесло их по улицам скакать; и как раз мимо нас, — видать, к лесной помойке направлялись, кремлец любил их по помойкам волохать. А тут на соседней даче возьми да и выйди на верхнюю открытую террасу Фаина, девушка в услуженье у тамошней беспомощной чокнутой хозяйки. У Фаины была привычка плескать со второго этажа то помои пожиже, то желтенькое из старухиного ночного горшка, то водицу мыльну-жирну из-под посудомоечных дел, мелкие такие шалости; в остальном она девушка была вполне опрятная. Не рассчитав, по избытку ли сил молодых, в сердцах ли, плесканула Фаина помоями на продвигавшийся мимо кремлецовый кортеж. Кортеж встал как вкопанный, и облако пыли улеглось, всплеск большой матери усилился, но внезапно стих, поскольку рты охранников и хозяина теперь были заняты ором, в полутьме они Фаину плохо различали и, глядя вверх, орали и требовали, чтобы она, блин комом, к ним спустилась, такая-сякая, немедля. Она и спустилась. Мой-то хозяин, не зажигая света, высунулся с нашего-то второго этажа с молотком в руках: думал, будет какое избиение либо групповое изнасилование… что это? как — «что это»? ты не знаешь? ах, да; ну, неважно, гадость такая, вроде убийства, но не до смерти, если повезет… так на всякий случай приготовился по-соседски встрять.

Фаина вышла за калиточку и встала перед политыми помоями потерпевшими. Вышла она в своих белых карпетках, драных тапочках, шортах, которые сама ножницами выстригла из старых джинсов, одна махра и рванина, еле причинные места прикрыты, росточкам с охранников, кофточка малюсенькая, на шее точеной обсидиановый крестик от сглаза, все волосное управление к ночи в мелкую косичку заплетено (словно она узбечка или избранная для упражнений в плетении грив банником либо гуменником деревенская лошадка — а на самом деле для волнистости волос, чтобы кудри), в руках ведро воды, которой Фаина, превежливо извинившись, и предложила всю компанию для умывания и очищения окатить. При этом она поведала им, что помои сегодня — ничего особенного, пол мыла, картошку чистила, а что до остатков супчика, супчик был из кубика, нежирный, е-мое, так что вы не страдайте. Хозяин мой так и обмер с молотком в руке. Вообще-то, все обмерли: запряженный, везомый, сопровождающие. Все молчали. И глядели на Фаину. «Не хотите, — сказала она, — умыться-то? Вау! Тогда я пошла». И убыла с ведром на свой второй этаж, а те стояли с минуту как вкопанные, а потом медленно-медленно скорость набрали и исчезли. Только на сей раз из облака дорожной пыли не матюги донеслись, а песнь внезапно заблажившего кремлеца: «Червону руту не шукай вечерами…» Фаина на минуту вышла на балкон и сказала вдаль: если такое старье будете петь, следующий раз оболью еще и не тем. Она была большая любительница шлягеров, хитов и пошлых шансонье.