Наталья Галкина - Хатшепсут

— Они это кто? — спросил я. — Те, кого я видел?

— Да, — ответил Жоголов.

— Местные власти, что ли?

— Ну, не совсем, вроде.

— На власти они не похожи, — сказал я.

— На кого ж они похожи? — он усмехнулся, сверкнул неправдоподобно белыми зубами.

— На мафию, — ответил я лихо. — Мафиози с телохранителями.

Он вгляделся в меня.

— Вы интересный человек, Владимир Петрович, — сказал он.

Тут уж я развеселился.

— Клуб «Интересный собеседник», — сказал я. — Дорогие, наконец-то я нашел время и место, чтобы побеседовать с вами. Вам не кажется, что нам надо выйти отсюда, да поживей?

— Мне кажется, — сказал он, — что мне надо вывести вас из анфилады.

— Нет уж, пойдемте вместе.

— Мне, — сказал он, — отсюда дороги нет.

Очень убежденно заявил. Я расспрашивать не стал. Он был не из тех, кого стоит расспрашивать или уговаривать.

— Скажите, — спросил я, — а нельзя ли попросту выскочить в окно?

— Это не окно, — сказал Жоголов.

Я подошел поближе. То, что я принимал за окно, действительно им являлось, если иметь в виду наличие рам, переплетов и стекол; но выходило оно не на улицу и даже не во двор, а в длинный коридор с голубоватой подсветкой, параллельный анфиладе. Бутафория. Сплошная бутафория.

— Система Станиславского, — сказал я.

— Не понял вас, — сказал Жоголов. — А, МХАТ? Москва? «Моя жизнь в искусстве»?

— Вот именно, — ответил я, — Его жизнь в нем. Реквизит у вас сугубо реалистический. Натурализмом даже отдает.

— Это не реквизит, — сказал он. — Идемте.

Он двинулся вперед, я за ним. Часы тикали у меня в кармане, и я вынул их, тяжелую фарфоровую луковицу с листьями и цветами.

— Откуда вы их взяли? — Жоголов остановился. — В той комнате с часами?

— Да.

— Вы должны вернуть их. Обязательно. Слышите?

— Я и собирался, — сказал я.

— Значит, нам надо вернуться.

— Да я один схожу, — сказал я.

— Я вас одного не пущу.

— А ведь там дверь закрыта.

— Ничего, — сказал он.

И мы повернули обратно.

Жоголов шел чуть-чуть впереди; доходя до каждой следующей двери, он замирал на минуту в проеме и, никого или ничего опасного не увидев, делал мне знак. Мы быстро проходили комнату — и опять эта пауза у порога. Двигался он бесшумно и стремительно, и теперь напоминал мима или актера балета — ни одного лишнего жеста, все плавно, экономно, как в танце. Мы вступили в пространство большой комнаты с ярко-синими обоями, завешенными множеством картин и картинок, когда он, быстро озираясь, сказал мне:

— Стойте.

Вынув из кармана портсигар, он быстро прошелся по комнате, вернулся, покрутился у стола, сказал: «Тут…» — и подозвал меня:

— Сюда идите.

Я подошел.

— Встаньте рядом со мной и не шевелитесь.

Я встал рядом с ним.

Он еще порылся в кармане, вытащил резиновую трубку с наконечниками, похожую на фонендоскоп нашей участковой врачихи, присел, разложил трубку на полу, свинтил наконечники, выпрямился. Мы стояли в круге из этой трубки — он в плаще, я в дубленке, — как в детской игре в домики или в сапожника.

— Трубку не переступайте и руки не вытягивайте. Вообще стойте спокойно. И не бойтесь.

— Я и не боюсь, — сказал я. — А что это все…

И тут я увидел, что обои потеряли яркость, поблекли, они были уже не ярко-синими, а голубыми, они выцветали на глазах. Тонкая пузатая мебель светлела, обесцвечивались картины и фотографии, выгорали обивки кресел, — все это постепенно, плавно, как в кино. Обесцвечивался дубовый паркет — кроме того круга, в котором мы находились. Я увидел, что портсигар в руках спутника моего был, собственно, не портсигар, а какой-то плоский стрелочный прибор с двумя кнопками, зеленой и красной, под остекленной стрелочной шкалой. Мы стояли лицом к лицу, и я смотрел в его угольные брови южанина, в как бы подгримированные черным края век; под глазами лежали тени, словно у человека, проведшего пару бессонных ночей. У него были чуть подпухшие нижние веки и морщины уже наметились в уголках глаз, у рта, на лбу. Голова у него была, пожалуй, чуть меньше, чем положено при его росте и развороте плеч. Микроцефал. Держался он очень прямо.

— Вы похожи на болгарина, — сказал я ему неожиданно для самого себя.

У меня всю жизнь случались приступы идиотской непосредственности, когда я совершенно не по ситуации отпускал свои драгоценные замечания, к делу не относящиеся.

Он чуть усмехнулся. И ответил, по-моему, в том же роде:

— Вы мне, Владимир Петрович почему-то очень симпатичны. Сам не знаю, почему.

Комната выцвела добела. Она стала гипсовой моделью самой себя: белые картины в белых рамах на белых обоях, визионерски белые буфет, шкаф, стол и кресла, сверкающая стерильной бесцветностью лампа с обширным абажуром, алебастровый пол — кроме того круга дубового паркета, в котором мы стояли лицом к лицу и уж не знаю, в какую игру играли, — белые занавески на окнах… впрочем, это были не окна… Белое на белом. Су-пре-ма-ти-чес-ка-я комната.

Страха я не чувствовал. То ли передавалось мне молчаливое спокойствие Жоголова, недвижно стоявшего рядом и сверху вниз глядевшего мне в лицо, то ли к этому моменту я уже настолько очумел от происходящего, что все воспринимал как должное, — сказать трудно, но я и бровью не повел, когда что-то стало происходить со снежной белизной окружавшего нас интерьера.

Сначала изменилась концентрация этого снежка, словно он малость подтаял. Потом он пошел переходить в состояние… ну, что ли, льда… но определить я не мог, состоят ли эти полупрозрачные прабабушкины буфеты и серванты изо льда с легкой, помалу тающей взвесью белого пигмента, или из желе, подобно черноморским медузам. Было у меня некое внутреннее движение — потрогать, но спутник мой тут же отреагировал:

— Не надо выходить из круга. И рук не поднимайте. Стойте спокойно. Теперь уже недолго.

Вещи таяли. Они перестали, собственно говоря, быть вещами, но еще оставались их образами, пока не исчезли совсем. Мы стояли в пустом белом объеме — белый потолок, белые стены, белый пол — на коричневом круге. Две цветные фигуры в известковом параллелепипеде. Модернистский театр. Сюр, одним словом.

А потом в воздухе стало что-то возникать. Сначала это было неуловимо. Потом я уже мог различать прозрачные голограммы, набиравшие студенистую, постепенно сгущающуюся и белеющую плоть. Комната меняла обстановку. В углу возник объем, оказавшийся сундуком — белый гипсовый сундук; у стенки появилась незаправленная белая кровать, у которой стояла белоснежная табуретка с таковыми же стаканом и будильником; с потолка на шнуре свисала непрозрачная модель лампочки. И все это помаленьку набирало цвет. Сундук оказался обшарпанным и грязно-зеленым, обои — выцветшими и грязно-голубыми, одеяло на кровати (никелированной) — розово-кисельным. Лампочка на шнуре загорелась.