Наталья Галкина - Хатшепсут

Выходя я чуть не задел тело во тьме.

Зоя, очевидно, ночевала у своего доктора наук; поколебавшись, Валериан Семенович дал мне номер его телефона. Я должен был позвонить ему с просьбой оставить Зою до утра, чтобы не ездить ночью, да к тому же чтобы близнец мог закрыть дверь на крюк.

Добираясь до дома, я все время думал о том, где сжечь письмо и куда девать пепел, пока не сообразил, что так же, вероятно, происходит и с преступниками: у них и мысли не мелькнет о жертве, заняты они всякими немыслимыми сюрреалистическими мелочами, то есть с сути дела перешли на второстепенные детали, как если бы человек, которому оторвало руку, стал, истекая кровью, причесываться и поправлять галстук. Письмо я решил сжечь за городом, уехав туда рано утром, а пепел закопать; для чего приготовил для маскировки удочки, ведерко, жестянку и лопату якобы для червей.

Потом я позвонил Юрию Николаевичу, поднял его с постели и произнес текст о двери на крючке и племянницыной ночевке.

Он терпеливо выслушал.

— У меня в гостях Зои Витальевны нет, — сказал он. — И еще. Мне хотелось бы сообщить вам, что у близнецов отродясь ни племянниц, ни племянников не имелось. По всем автобиографиям, документам и анкетам они абсолютно одинокие люди. Приятных снов, молодой человек.

И повесил трубку.

Я не спал до утра и как в дыму с большого перепоя с первым поездом, вцепившись в удочки, поехал жечь письмо этого несчастного, сказавшего мне напоследки, что я человек. Всю дорогу я обдумывал, зачем сказал мне научный работник о документах и анкетах близнецов; и пришел к выводу, что для тех же следователей или криминалистов. Мол, о племяннице ни гу-гу.

Резиновые перчатки и полиэтиленовые пакеты закопал я на свалке в лесу над заливом, где все рыбаки копали червей; для отвода глаз — Всевидящего, не иначе, Ока, — и я накопал несколько штук в проржавевшую консервную банку. Зайдя в лес подальше в песчаной яме, в которой добывали песок и на краях которой извивались корни еще живых сосен, я сжег письмо. Оно не хотело гореть, но сгорело, скорежась, и пепел втоптал я в песок, словно живое топтал, чувствуя себя преступником, каковым, несомненно, и был, и забросал пепел песком. Воровато озираясь, забросил я подальше в папоротники банку с червями-переселенцами и, ощущая смертельную усталость, поволок свои никчемные удочки к автобусу. Автобуса долго не было, и мне так намяли в нем бока, что никаких угрызений к въезду в город во мне не осталось, одна пустота и мечты о пирожках на солярке под суррогатный кофий. Капля этого суррогатного кофе с сублимированным молоком еще не обсохла у меня на губах, когда вошел я в свой двор и увидел, подняв взор, алое пятно в лестничном окне. Зоя ждала меня сидя на подоконнике. Соскочив с подоконника, она звякнула подковками каблучков о грязный лестничный кафель, остатки коего еще составляли некий узор, придуманный любовно архитектором начала века.

— Они меня к вам послали, — сказала она. — Вот записка. Только прочтите в квартире. Мишеев, я хочу сесть или лечь. Я не могу больше видеть эту заплеванную лестницу и ваш чертов задрипанный двор.

У нее дрожали губы.

Вешалка у меня была напротив двери, и яркое пятно ее пальто выглядело прямо-таки невыносимо на фоне ярко-зеленых обоев прихожей.

Она сидела с ногами на тахте, забившись в дальний угол, теребя то кисти на шали, то свои кудри, бесцельно вытаскивая со стеллажей книги и запихивая их обратно. Братья умоляли меня приютить Зою на неделю; их просьбы сменялись грубой и неловкой лестью в мой адрес и уже слышанной мной фразою, что, кроме меня, им просить некого, — видимо, это было правдой. Перспектива жить с Зоей на пару в моей захламленной квартире смущала меня; то ли я был недостаточно европейским человеком, то ли дело было в ханжеском воспитании, которого никакими похождениями было мне не перешибить, то ли давала о себе знать первоначальная влюбленность, а может, удавленник вкупе с сожженным по-подлому письмом его, до нее не дошедшим, присутствовал незримо; но пока я варил кофе, а он выкипал, заливая и без того немытую плиту, черви в проржавевшей банке особо не давали мне покоя, и все думал — на кой черт я их выкопал из родного болота, отправил, как космонавтов в капсуле, полетать и заставил приземлиться в другой стороне света?!

— О чем вы так угрюмо размышляете, Мишеев? — спросила она.

— О червях, — отвечал я честно.

— О могильных, что ли? — спросила она. — Вы философ? Натурфилософ? Или идеалист? Или, может, материалист?

— Я экзистенциалист, — отвечал я. — Кто это вас так образовал? Юрий?

— Да какой он вам Юрий? — презрительно повела она вздернутым носиком. — Я уже вам объясняла: он маг и волшебник. Профессор. Отчество у него есть.

— У всех нас что-нибудь да есть, у него отчество. У меня имя. У вас фамилия.

Она засмеялась.

— Да уж, — сказала она, — насчет фамилии моей можете не сомневаться. У меня и в паспорте фамилия.

— Что тут смешного? — спросил я. И добавил ни к селу ни к городу: — Я ведь ездил письмо его жечь.

— Письмо? Чье письмо? Ах, вот оно что. Было письмо. А они мне не сказали, трусы проклятые.

— Как же это вы так о дядюшках?

— Да оставьте, какие дядюшки, — она поламывала руки, крутя пальцы, дергала кольца. — А что в письме было?

Я повторил текст — прочитал: он словно бы повис передо мной в воздухе, текст этот, я его видел, вплоть до помарок.

— Господи, вот идиот, — сказала она жестоко. — В соответствии с пожеланиями. Что за канцелярский стиль. Даже помереть по-хорошему не могут. Ни помереть по-хорошему, ни жить по-плохому. Ну ничего не могут.

— Что его теперь критиковать? — сказал я. Он, между прочим, в морге, а вы тут у меня на тахте.

— Дайте закурить, — сказала Зоя. — Что это с вами?

— У нас с ним беседа была, — отвечал я. — Я его живым помню. Я ему вашу розу передарил.

— Тоже мне цветочница, — сказала она. — Фиалка Монмартра. У вас есть телефон?

— Да дрыхнет ваш Юрий, дрыхнет, — сказал я. — Я ему намедни звонил в это же время и разбудил.

— Он не мой, — отвечала Зоя. — Это я его.

Она улеглась на тахте, а я на короткой кровати в бывшей теткиной комнатушке. Утром она постучала в спинку моей кровати — до будильника.

— Вставайте, Мишеев, — сказала она. — Кофе горячий, яичница на столе. Я ухожу, у вас есть второй ключ?

Она была уже в пальто. Я отдал ей теткин ключ и посмотрел в окно. Она летела через двор. Пахло кофейком, яичницей, французскими духами, ржавым болотом и письмецом покойника. Очевидно, и пиджак мой, и я сам, и мы оба пропитались этим шлейфным ароматом, потому что боковым взглядом, идя к своему кульману, я увидел, как Тома повела носом наподобие сеттера или спаниеля и уронила угольник. Но впереди ее, бедняжку, ждало еще одно испытание. В конце дня секретарша крикнула меня к телефону: