Тони Моррисон - Возлюбленная [litres]

Эми с недоверием перевела взгляд на Сэти, словно опасалась рассказывать о столь важных вещах какой-то незнакомой негритянке.

— Тебя как зовут-то? — спросила она.

И хотя Сэти находилась от Милого Дома достаточно далеко, не стоило все же называть свое настоящее имя первому встречному.

— Лу, — ответила Сэти. — Меня Лу зовут.

— Ну вот, Лу, значит, так: бархат похож на новорожденный мир. Чистый, нежный и очень мягкий. Тот бархат, что видела я, был коричневый, но у них в Бостоне есть любые цвета. Кармин, например. Это значит «красный», но когда говоришь о бархате, надо говорить «кармин». — Она уставилась в небеса, но потом, словно вдруг вспомнив, что и так слишком задержалась в пути, вскочила и заявила: — Мне пора идти.

Продираясь сквозь кусты, она крикнула Сэти:

— А ты-то что будешь делать? Так и будешь лежать, пока не разродишься?

— Я встать не могу, — призналась Сэти.

— Что? — Девушка остановилась и обернулась к ней, словно не расслышав.

— Я сказала, что не могу встать.

Эми рукой вытерла под носом и медленно вернулась к тому месту, где лежала Сэти.

— Вон там есть какой-то дом, — сказала она.

— Дом?

— Н-ну… я мимо проходила. Да нет, это не настоящий дом, люди там не живут, конечно. Что-то вроде сарая или навеса.

— Далеко это?

— Ну, это как посмотреть. Но если ты останешься здесь на ночь, тебя змея укусить может.

— Что ж, пусть кусает. Я все равно не могу встать, не говоря уж о том, чтобы куда-то идти. Да, Господи, мисс, я и ползти-то не могу!

— Конечно же можешь, Лу! Давай, давай! — рассердилась Эми и, тряхнув копной волос, достаточной для пятерых, первой двинулась по тропе.

И Сэти поползла, а Эми шла рядом; когда Сэти нужно было передохнуть, Эми тоже останавливалась и понемножку рассказывала ей о Бостоне, о бархате и о разных вкусных вещах. Благодаря звуку ее непрерывно разливающегося голоса, похожего на голос шестнадцатилетнего мальчишки, маленькая антилопа вела себя тихо — видно, паслась на лужку. И пока Сэти ползком преодолевала бесконечный путь до сарая, ребенок совсем не брыкался.

Когда они наконец добрались до цели, одежда на Сэти вся превратилась в грязные лохмотья, за исключением повязки на голове. Ниже кровоточивших колен она своих ног не чувствовала; переполненные груди кололо точно булавками. И лишь хрипловатый голос, что говорил о бархате, о Бостоне и всяких лакомствах, заставлял ее ползти дальше и думать, что, возможно, она все-таки ползет не к собственной могиле и это не последние часы в жизни ее не рожденного еще шестимесячного младенца.

В сарае было полно сухих листьев, которые Эми сгребла в кучу, чтобы Сэти могла лечь. Потом она притащила целую охапку камней, сверху тоже забросала их листьями и заставила Сэти положить ноги повыше, приговаривая:

— Знала я одну женщину, так ей, между прочим, ноги отрезали, когда они у нее так же вот распухли. — И она изобразила, как той женщине отпиливали ноги по колено. — Вжик пилой — и готово!.. Я вообще-то ничего была. Красивые руки и все прочее. Тебе небось сейчас это и в голову прийти не может, верно? Но это было еще до того, как они меня в подвале заперли. А знаешь, я как-то рыбу удила на Бивере. Знаешь, сомики там сладкие, как курятина. Ну так вот, удила я рыбу, и подплывает ко мне утопший негр. Я страсть как утопленников не люблю, а ты? Между прочим, у тебя сейчас ноги совсем как у того негра. Такие же распухшие.

А потом она совершила чудо: подложила под ноги Сэти еще больше камней и стала растирать ей ступни и растирала до тех пор, пока Сэти от боли не заплакала горючими слезами.

— Да, конечно, теперь болеть-то будет, — сказала Эми. — Когда что-нибудь к жизни возвращается, всегда больно.

Истина на все времена, подумала Денвер. Может быть, то белое платье, обнимая рукавом талию ее матери, тоже страдало от боли? Если так, значит, маленькое привидение что-то задумало. Входя в дом, она увидела, как Сэти выходит из гостиной.

— Я видела, как тебя какое-то белое платье обнимало, — сказала Денвер.

— Белое? Может быть, это моя свадебная ночная рубашка? А ну-ка, расскажи, как оно выглядело.

— С высоким воротом. На спине длинный ряд пуговок.

— Пуговки? Нет, не подходит. У меня отродясь ни одной пуговицы ни на чем не было.

— А у бабушки Бэби?

Сэти покачала головой.

— Она с ними управляться не умела. Даже с теми, что у нее на туфлях были. Ну а еще что?

— Сзади такие сборки. Там, на самом заду.

— Турнюр? Это было платье с турнюром?

— Я не знаю, как это называется.

— Ну, оно было так все присобрано? Сзади, ниже талии?

— Угу.

— Такие платья богатые дамы носят. Шелковое?

— Из хлопка, похоже.

— Из батиста, наверное. Из белого батиста. Ты сказала, что оно меня обнимало? Как?

— Оно было как ты. В точности как ты. И стояло на коленях подле тебя, когда ты молилась. И рукой обнимало тебя за талию.

— О Господи!

— О чем ты молилась, мама?

— Ни о чем таком. Я больше у Господа ничего не прошу. Я просто с ним разговариваю.

— И о чем ты с ним разговаривала?

— Ты не поймешь, детка.

— Нет, пойму.

— Я разговаривала с ним о времени. Мне так трудно поверить, что оно действительно существует. Некоторые вещи уходят. Исчезают. Проходят мимо. А некоторые остаются, несмотря ни на что. Мне все казалось, это из-за моих вечных воспоминаний. Понимаешь? Некоторые вещи забываешь скоро. А некоторые — никогда. Оказалось — дело не в этом. Сами-то места, они всегда остаются там же, где и были. Если, к примеру, дом сгорит, его самого уже не будет, а место, где он стоял, и воспоминания о том, где он стоял, останутся, и место это будет существовать не только в моей памяти, но и в жизни. А то, что я вспоминаю, это все берется оттуда, не у меня из головы; то есть я хочу сказать, что если даже я не буду ни о чем думать и даже если умру, то все, что я сделала, узнала или увидела, все равно там и останется. Там, где происходило.

— А другие люди могут это видеть? — спросила Денвер.

— О да! Да, да, да! Вот, например, идешь ты по дороге и вдруг ясно слышишь или видишь что-то прямо перед своим носом. Совершенно ясно. Ну и решишь, что просто подумала об этом. Что сама только что все это придумала. Ан нет. Это ты на чужие воспоминания налетела. То место, где я жила прежде дома номер 124, на самом деле существует! И никогда никуда не денется. Даже если вся ферма целиком — каждое ее дерево, каждая травинка — исчезнет. Воспоминание о ней будет там; больше того, если ты туда отправишься — даже если никогда там не бывала — и постоишь на том месте, где эта ферма была, то все произойдет снова; все снова начнется — и будет поджидать тебя. Так что, Денвер, в Милом Доме тебе никогда нельзя появляться. Никогда. Потому что хоть все это и кончено давно — кончено раз и навсегда, — но те дни непременно будут ждать тебя там. Вот потому-то я и должна была навсегда увезти оттуда всех своих детей. Остальное значения не имело.