Генри Миллер - Тропик Козерога [litres]

Так и прошел день – выпивка, жратва, нещадно палящее солнце, авто, в котором мы колесили с места на место, дорогие сигары между делом, легкая дрема на пляже с разглядыванием фланирующих пизд, разговоры, веселье и даже пение, – один из тех многих дней, что я в том же духе проводил с Макгрегором. В подобные дни колесо вроде и впрямь переставало вращаться. Внешне все выглядело счастливым, удалым лихачеством – время тянулось, как липкий сон. Но за этим скрывалось что-то фатальное, предостерегающее, отчего весь следующий день я пребывал в тревожном, беспокойном состоянии духа. Я отлично понимал, что в один прекрасный день мне придется сделать решительный шаг, – я отлично понимал, что бездарно проссываю время. Но знал я и то, что ничего не могу поделать – пока. Должно было что-то произойти, что-то значительное, какое-то потрясение, которое могло бы меня растормошить. Нужен был лишь толчок, но толчок извне: только внешняя сила, действующая за пределами моего мира, могла дать требуемый толчок, – в этом я не сомневался. Дела у меня всю жизнь устраивались как нельзя лучше – в конце концов. Разбиваться в лепешку – это не по моей части. Должно же и Провидению что-то оставаться – в моем случае так просто все! Невзирая на наружные проявления незадачливости и неустроенности, я знал, что родился с серебряной ложкой во рту. Да к тому же и с двойной макушкой. Внешне состояние мое было скверным – по определению, но больше меня тревожило состояние внутреннее. Я жутко боялся самого себя – своего аппетита, своей любознательности, мягкотелости, уступчивости, уязвимости, гениальности, своей способности приспосабливаться. Никакая ситуация не могла испугать меня сама по себе; я почему-то всегда считал, что устроился самым наилучшим образом: сижу себе в чашечке какого-нибудь, скажем, лютика да потягиваю медок в свое удовольствие. Даже если бы меня бросили в тюрьму, подозреваю, что я бы и этому обрадовался. А все, наверное, потому, что я научился не сопротивляться. Другие изнуряли себя работой до седьмого пота, бились как рыба об лед; моя же стратегия состояла в том, чтобы мирно покачиваться на волнах. Отношение ко мне людей заботило меня не более, чем их отношение друг к другу или к самим себе. Я вообще до такого безобразия был широк душой, что мне приходилось принимать на себя мировые проблемы. Отсюда и все мои передряги. Я был, так сказать, асинхронен своей собственной судьбе. Я пытался жить судьбой мира. Вот, например, добираюсь я до дому ввечеру, а в доме – ни крошки, даже для дочурки, тогда я разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и отправляюсь на поиски еды. Но я за собой заметил – и как раз это-то меня и озадачивает, – что, едва выйдя за порог и слегка подсуетившись насчет жратвы, я вновь возвращался к «вельтаншаунгу». [51] Weltanschauung (нем.) – миросозерцание, мировоззрение. Я не думал о еде для нас конкретно – я думал о еде вообще, о еде на всех ее стадиях, во всем мире, в данный момент: и как она достается, и как ее готовят, и что люди делают, когда еды у них нет, и как бы так устроить, чтобы больше не надо было тратить время на эту до идиотизма простую проблему. Разумеется, я испытывал жалость и к жене, и к малютке, но я в равной мере жалел и готтентотов, и австралийских бушменов, не говоря уже о голодающих бельгийцах, турках или армянах. Я жалел все человечество – жалел за его глупость, за недостаток воображения. Остаться без еды – это не самое страшное. Жуткая пустота улиц – вот что всерьез причиняло мне беспокойство. Все эти мерзкие, похожие один на другой дома – такие пустые и безрадостные. Под ногами – лощеный булыжник, на проезжей части – асфальт, по сторонам – омерзительно-прекрасно-элегантные, массивные, ведущие наверх ступени, а какой-нибудь бедолага, может, дни и ночи напролет бродит по этим дорогостоящим материалам в поисках занюханной корки хлеба. Вот что меня угнетало. Несообразность всего этого. Ударить бы в обеденный гонг, бросить бы клич: «Эй, слушайте все! Люди! Я хочу есть! Кому почистить ботинки? Кому вынести мусор? Кому продуть дренажные трубы?» Поди выйди так на улицу и выложи им все как на духу. Где уж там – и хайло-то раскрыть не посмеешь. Попробуй скажи какому-нибудь прохожему, что ты голоден, – мигом наложит в штаны и даст стрекача. Чего-чего, а этого я никогда не понимал. Да и сейчас не понимаю. Вроде бы чего проще: скажи только «да», если кто-то к тебе обратится. А не можешь сказать «да», так возьми его за руку и попроси еще какого-нибудь залеточку тебя выручить. Почему надо обязательно напяливать униформу и убивать незнакомых тебе людей, только чтобы заполучить свою горбушку, – тайна сия велика есть. Вот об этом-то я и думаю; а в чью глотку попадет эта горбушка и сколько она стоит, меня как-то мало заботит. Да и на хуя мне знать, что сколько стоит? Я здесь для того, чтобы жить, а не подсчитывать. Но этим ублюдкам как раз и не надо, чтобы ты жил. Им подавай, чтобы ты всю жизнь корячился, складывая цифири. Для них это исполнено смысла. Это дело. Это разумно. Это полезно. Если бы у руля стоял я, особого порядка, пожалуй бы, и не было, но жилось бы, ей-богу, веселее. И уж никто бы не срал в штаны по любому пустяку. Может, не было бы ни булыжных мостовых, ни обтекаемых автомобилей, ни громкоговорителей, ни миллионов-триллионов самых разных вещей; может, не было бы даже оконных стекол, может, все спали бы на голой земле, может, не было бы ни французской кухни, ни итальянской, ни китайской… может, люди убивали бы друг друга, потеряв терпение, и никто бы их не останавливал, потому как не было бы ни тюрем, ни полицейских, ни судей, ни, разумеется, кабинета министров, ни законодательных органов, – а откуда бы они взялись, если бы не было этих дебильных законов, созданных только для того, чтобы им либо подчинялись, либо не подчинялись. И может, понадобились бы месяцы и годы, чтобы перекочевывать с места на место, зато не нужны были бы ни визы, ни паспорта, ни идентификационные карточки, потому что ты бы не был нигде зарегистрирован, не имел бы номера социального страхования и, если бы тебе приспичило каждую неделю менять свое имя, никто бы не стал чинить препятствий – кому какая разница: ведь каждый владел бы только тем, что можно унести на себе, да и зачем вообще надо было бы чем-то владеть, когда все и так было бы доступно?

За то время, что я дрейфовал от порога к порогу, от работы к работе, от друга к другу, от бифштекса к бифштексу, я все же попытался выгородить себе кое-какое пространство, которое послужило бы мне тихой гаванью, убежищем анахорета, хотя скорее оно напоминало спасательный буй посреди бурного пролива. О приближении ко мне на расстояние меньше мили вас оповещал тяжелый, скорбный колокольный звон. Самого убежища видно не было: оно было хорошо заглублено на дне пролива. Меня же можно было увидеть, когда я выныривал на поверхность и мерно покачивался на волнах или носился как угорелый из стороны в сторону. Что надежно удерживало меня на глубине, так это большой письменный стол со множеством ящиков и ящичков, который я установил в гостиной. Тот самый стол, что последние пять десятилетий простоял в портновском заведении моего отца, стол, давший жизнь множеству пасквилей и множеству жалоб, стол, приютивший в своих отделениях чужие сувениры, стол, который я в итоге стащил у папаши, пока он болел, и уволок из заведения; и вот теперь он стоит посреди нашей мрачной гостиной в третьем этаже респектабельного благоустроенного дома в самом центре наиреспектабельнейшего квартала в Бруклине. Мне пришлось вынести тяжелую баталию, прежде чем водворить его туда, однако же я настоял на том, чтобы поставить его именно там, прямо по центру нашей жалкой халупы. Это все равно что в центре зубоврачебного кабинета поместить мастодонта. Но поскольку жена моя не имела подруг, которые бы ее навещали, и поскольку моим друзьям было бы по хую, даже если бы я подвесил его к люстре, то я установил его в гостиной и разместил вокруг него по периметру все наши лишние стулья, после чего уселся поудобнее и, закинув пятки на стол, погрузился в мечты о том, что бы я написал, если бы знал, как это делается. Возле стола я поставил плевательницу – большую латунную, из того же заведения, и то и дело в нее поплевывал, чтобы напоминать себе, что таковая у меня имеется. Все ящички оставались пустыми и все ящики тоже; ни на столе, ни в столе не было ничего, кроме листа писчей бумаги, на котором я оказался не в состоянии вывести даже простой закорючки.