Рене Баржавель - Дни мира

Ферган застонал.

— Шаун!.. Мы умрем без исповеди!.. — Нет, Ферган… Любой христианин может выслушать другого… Исповедовать его… — Я не знал… Но, раз ты говоришь… Я верю тебе… — Ферган, я готов исповедовать тебя… Когда Шаун хотел встать на колени возле Фергана, ему показалось, что земля покачнулась, и он едва не упал на спину. Холодная боль, словно удар сабли, пронзила голову от одного виска к другому.

— Гризельда, Гризельда, помоги мне… — прошептал он. Ему удалось снова встать на колени. На том месте, где он сидел, остались капли крови. Он перекрестился.

— Говори со мной, Ферган… Сейчас Господь слушает тебя. — Я не знаю, что мне сказать… Помоги мне, Шаун… — Ты грешник, Ферган. Скажи: «Боже, я много грешил…» — Боже, я много грешил… — Ты раскаиваешься в содеянном, Ферган? — О, конечно… Я раскаиваюсь! Боже, прости меня, если можешь… Столько грехов… Наверное, каждый день… Шаун, мне страшно… Он не простит мне все мои грехи!.. Их много… как звезд на небе!.. — Нет, Ферган, он простит тебя… Если ты раскаиваешься… Если ты любил… Ты ведь любил, Ферган? — Да, Господи… Я любил… Любил Бога, своих родителей… Шауна и Гризельду… И Молли, мою жену… Больше всего я любил Ирландию… Я ненавидел англичан… за все зло, что они причиняют… и причиняли всегда… — Ты должен простить их, Ферган, за все, что они совершили… Если ты хочешь, чтобы простили тебя… — Я не могу… — Они тоже люди, такие же, как ты… Они не знают, что делают… — Это не люди… Это англичане… — Прости их, Ферган… И поторопись, ты можешь умереть в любой момент… — Шаун, спаси меня!.. — Прости их, Ферган, прости скорее!.. Прощение от всего сердца это… — Я… Я прощаю их… — Господь прощает тебя, ирландец Ферган Бонниган… Наступила необычная тишина, и Шаун вдруг услышал пение множества птиц, потому что заглох мотор. Машина перестала дрожать и затихла. Из пробоин, оставленных пулями и саблями, вытекали бензин и масло. От раскаленного двигателя поднимался легкий дымок.

Шаун огляделся. Он заметил зацепившееся за колючку куста небольшое перышко, белоснежное, легкое, невесомое, не больше ногтя мизинца. Он перекрестил его, осторожно снял с куста и повернулся к Фергану.

— Прими плоть господню, Ферган… Ферган приоткрыл рот, и Шаун положил перышко ему на язык. Ферган закрыл рот, улыбнулся счастливой улыбкой и умер… Только теперь Шаун почувствовал, как болят все его раны, как старые, так и только что приобретенные, и понял, что скоро умрет. Оставалось очень мало времени…

Склонившись над Ферганом, он обхватил его левой рукой и, выпрямляясь, смог поднять. Он не пытался сообразить, что ему по силам, а что нет; он должен был сделать то, что ему оставалось. Шагнув с Ферганом к машине, он бережно положил его на пол между сиденьями. Потом попытался запустить двигатель. Для его состояния задача была почти неразрешимой. Рукоятка вырывалась у него из рук, и с каждым ее оборотом, который ему удавалось сделать, кровь толчками била из всех его ран.

— Ну же, мой красавец, — прохрипел он, — ты тоже должен постараться… Помоги мне… Мотор чихнул раз, другой… Потом неожиданно заработал, сначала с перебоями, потом все уверенней и уверенней.

— Спасибо, — поблагодарил его Шаун. Он сел за руль, включил первую передачу и тронулся с места. Почти ничего не видел перед собой, все было в красном тумане. Угадав положение оврага справа от него на приличном расстоянии, он повернул руль, чтобы двигаться в этом направлении, потом бросил руль и лег рядом с Ферганом. «Золотой призрак» медленно двигался в нужную сторону. Искры из выхлопной трубы подожгли сухую траву, на которую попал бензин, вытекающий из поврежденной трубки, и пламя огненным полукругом двигалось за машиной, словно шлейф королевской мантии, поддерживаемый придворными.

На горизонте появилось облако пыли. Шауна догоняли получившие подкрепление татары.

— Ферган, дружище… Я принял твою исповедь… Теперь тебе придется выслушать мою… Слушай меня, Ферган, я исповедуюсь тебе… Господь мой, я иду к тебе со всеми моими грехами… У меня нет времени, чтобы вспомнить их… Господь мой, это я, Рок О’Фарран, и тоже я, Клайд Шеридан, ты же знаешь меня, Господи, для тебя не важно, какое у меня имя… Прими мою исповедь, Ферган… Я все прощаю всем своим врагам, но только не англичанам…

— Шаун Арран, прости их, если хочешь, чтобы простили тебя!.. — Я понимаю тебя, Господи, когда ты говоришь, что я должен простить англичан, если хочу, чтобы простили меня… Хорошо, я прощаю им все, что они сделали мне плохого… Но я не могу простить им то, что они сделали с моей страной… — Рок О’Фарран, король Донегола и Ферманага, прости их, если сам хочешь прощения… Прости их всем сердцем!.. Господи, делай со мной все что хочешь, но я не прощаю их…

Шаун закрыл глаза и замолчал. Машина в сопровождении огненного шлейфа приблизилась к вертикально обрывающейся стенке оврага. Двигатель машины работал спокойно, мягко и ровно. В тот момент, когда ее колеса преодолели край пропасти, Шаун перестал видеть и дышать.

Огромный гриб огня и дыма взвился над пустыней. Гром взрыва прокатился во все стороны по саванне. По мере того как он распространялся все дальше и дальше, миллионы вспугнутых грохотом птиц, жаворонков, куропаток, цапель, фламинго и скворцов взлетали из травы и болотных зарослей и кружились в невероятно синем небе, закрывая солнце живой тучей.

Затерявшийся в дебрях цифр и чисел Томас переводил дух только выйдя из банка и, сев на велосипед, устремлялся на нем в лабиринт парижских улиц, купающихся в вечернем летнем солнце. Его жизнь останавливалась каждый день за несколько минут до восьми часов утра, когда он перешагивал порог банка. За толстым стеклом дверей его встречал кошмар чисел, огромный паук с множеством расходящихся от него нитей, всегда один и тот же и каждый раз чем-то не похожий на вчерашнее чудовище, и он был его рабом и его пищей. Все радости жизни оставались во дворе здания банка, посаженные на цепь вместе с велосипедом, а он должен был погружаться в вязкое болото сложений и вычитаний…

…пятьдесят шесть — пятьдесят семь — шестьдесят — тринадцать — девять — двадцать два — двадцать четыре — шесть — девять — девяносто пять — и семь…

…И семь?

…Семь плюс пять будет двенадцать, плюс восемьдесят будет девяносто два…

…Нет, у меня же было уже девяносто пять!..

…Значит, девяносто пять плюс двенадцать…

— Нет! Не то… Придется начать сначала… Постепенно эти подсчеты становились автоматическими. Главное, отгонять любые мысли, не думать, позволять цифрам самим цепляться друг за друга. Какая-то часть мозга распределяла их по ячейкам невидимой сети, карандаш сам записывал полученный результат, и взгляд молнией взлетал к началу очередной колонки чисел…