Рене Баржавель - Дни мира

Он вспомнил, что ему нужно дышать, вдохнул воздух полной грудью и помог Полине подняться в фиакр. Дверца захлопнулась, кучер что-то буркнул, и фиакр, заскрипев, двинулся с места.

Томас много раз мечтал об этом мгновении, когда окажется впервые наедине с Полиной, когда сможет обнять ее… Но это оказалось невозможно… Сидя на банкетке напротив него, держа на коленях свою небольшую сумочку, хрупкая, изящная, безупречная, от туфелек до шляпки, она была недостижима. Она была белым цветком, перламутровой бабочкой, облачком муслина. Малейшее прикосновение к ней неизбежно должно нанести ущерб этому воздушному созданию.

Он смотрел на нее, забыв закрыть рот, с перекосившейся манишкой, съехавшим набок галстуком, взъерошенной шевелюрой… Она рассмеялась.

— Вы смотрели на себя в зеркало? Он отрицательно помотал головой. Она извлекла из сумочки зеркальце размером с большую монету и протянула ему. Но он смог разглядеть в зеркале сначала только прядь волос, потом одну пуговицу жилета. Тогда она, слегка нахмурившись и закусив губку, принялась приводить его в порядок. Поправила галстук, вернула на место манишку, подтянула жилет. Попытавшись причесать его миниатюрным гребнем, она сломала его, огорченно вскрикнула и все же закончила приглаживание шевелюры жалким обломком гребешка. Во время этой процедуры он закрыл от удовольствия глаза и только что не замурлыкал, как кот.

Подъехав к театру, он выбрался из фиакра с картонкой для одежды в одной руке и цилиндром в другой. Ему очень не хватало третьей руки, чтобы протянуть ее Полине, и четвертой, чтобы рассчитаться с кучером. Он бросил картонку на землю, попытался напялить цилиндр, но вовремя спохватился и поставил его на картонку, после чего смог, наконец, помочь Полине сойти с фиакра на землю. Он не заметил, что она почти перестала забавляться, почувствовав раздражение.

Избавившись от всего лишнего в гардеробе и обрадовавшись возвращенной свободе, Томас пригладил обеими руками шевелюру и одной правой рукой усы, после чего они с победоносным видом прошествовали в заполненное людьми фойе театра, шумное, как рынок в часы пик.

Русский балет демонстрировал свою вторую программу, и светское общество Парижа, очарованное талантом Нижинского во время исполнения его первой программы, собралось, чтобы он в очередной раз превзошел самого себя. Спектакль давался в пользу жертв еще сохранившегося в памяти обывателя землетрясения в Мессине. Это несчастье, как и сам балет, были основанием для дам нацепить как можно больше драгоценностей на свои платья, волосы, шею, уши и запястья. Партер и ложи сверкали тысячами отблесков на фоне обнаженных белоснежных плеч и эффектно подаваемых почти обнаженных бюстов. По рядам сидений волнами прокатывались разговоры, незнакомые лица изучались с помощью лорнетов, при появлении знакомых раздавались приветственные возгласы.

— Кто эта девочка вся в белом, словно новогодняя свечка? — Это… Ах, да, это же Полина! Она с мужчиной! — Полина де Рим? Она обручена? Кто этот молодой человек? — Не знаю… Он выглядит, словно празднично наряженный лев. — Он похож на деревенщину… — Он красив… — Для него она выглядит слишком юной… Ей явно все еще требуется бутылочка с соской… Перед тем как опуститься в кресло, Томас окинул взглядом зал. Поскольку он был высоким и его никто не знал, весь зал принялся рассматривать его. И очень многие женщины подумали, что рядом с ними он выглядел бы гораздо эффектнее, чем с этим ребенком. А мужчины подумали, что он выглядит в своем фраке не лучше, чем мешок с картошкой.

Томас гораздо отчетливее, чем на приеме, осознал, что находится в мире Полины и не только не является частью этого мира, но и не испытывает ни малейшего желания быть принятым в него. Он представил, что будет, если кто-нибудь из его друзей, из существ его мира, внезапно очутится здесь. Фыркающий Тридцать первый, жираф Камилла со своими наколенниками, слон Цезарь с тремя бивнями, все эти звери, возглавляемые громадным Леоном в зеленой шерстяной рубашке с синей попугаихой Флорой, цепляющейся за его бороду, достойную Юпитера, и вороном Шамой, восседающим у него на голове, хлопающим крыльями и громко орущим:

— Ко-а!.. Ко-а!.. Эта картина развеселила его, и он засмеялся. — Садитесь же! — раздраженно одернула его Полина. — На вас все смотрят… Почему вы смеетесь? — Мы с вами оказались в зверинце, — сказал он совершенно спокойно. — Но я пойду куда угодно, лишь бы быть рядом с вами. Он немного помолчал, потом наивно добавил:

— Я мог смотреть сколько угодно по сторонам, все равно вы здесь самая красивая… Действительно, вы очень, очень красивы… Она улыбнулась, мгновенно забыв о своем раздражении, и на какое-то мгновение слова Томаса оказались истиной, потому что женщина, которой говорят, что она красива, обязательно становится красавицей.

Представление не очень понравилось ему, за исключением сцен в русских или восточных костюмах. Ему показались смешными танцовщицы, семенившие по сцене на пуантах, и этот знаменитый танцор, подпрыгивавший так высоко, что во время полета успевал несколько раз дрыгнуть ногами. Но декорации показались ему ослепительными. Написанные необычно смелыми красками, они были картинами, в глубине которых перемещались персонажи в неожиданных костюмах, таких же смелых и гармоничных, как и декорации. В конце одного из па-де-труа Нижинский совершил такой невероятный прыжок, что едва не вылетел со сцены. Зал вскочил в едином порыве восторга, и аплодисменты продолжались до бесконечности. Бюсты трепетали, бриллианты сверкали, лица у черно-белых мужчин стали красными. Томас тоже встал вместе со всеми, но аплодировал он краскам декораций, роскошным синим, ярким фиолетовым, пурпурным, зеленым и оранжевым, фантастическим коричневым и золотым.

Полина увлекла его за кулисы, где добрая половина зрителей пыталась пообщаться с Нижинским, которого охранял громадный мужик с бритым черепом. Его борода явно не знала гребня с момента появления первого волоска.

Полина хотела увидеть не танцора, а Кользена, художника по декорациям, приславшего ей два билета. Они нашли его в стороне от общей суматохи, на которую он с иронией поглядывал. Он оказался таким же высоким, как Томас, и, как ни странно, очень походил на него чертами лица, общим видом и манерами. Только его шевелюра, такая же обильная и буйная, как у Томаса, оказалась светлой, а глаза голубыми. Россиянин, финн по происхождению, он был весьма богат и путешествовал с группой Дягилева исключительно для собственного удовольствия. Он называл себя декоратором потому, что подготовил два или три макета декораций, от которых Дягилев категорически отказался. Томас поздравил его с показавшейся ему наиболее удачной декорацией последней части балета.