Рене Баржавель - Дни мира

Поднявшись, старик отвел Гризельду и князя к обрыву в нескольких сотнях метров от стойбища. Казаки, сопровождавшие их, осветили факелами пирамиду из камней, точно такую же, как множество других пирамид, постоянно встречавшихся в пустыне по сторонам от тропы.

— Вот отсюда их и унес огненный дракон, — сказал монгол. Следующим утром, едва рассвело, они спустились в долину по тропинке, вившейся по крутому склону. В том месте, куда рухнула машина, сгоревшая растительность буйно разрослась. Гризельда, ползая на коленях, принялась раскапывать песок вокруг кустов, обдирая руки, но не нашла ничего, кроме нескольких осколков стекла и каких-то ржавых железок. Отчаявшись, она расплакалась, сжимая в руках кусок автомобильного бампера.

Немного успокоившись, приказала привести к ней сына, с которым долго сидела возле каменной пирамиды на краю оврага. Она сказала сыну:

— Мы должны помолиться за твоего отца, и не имеет значения, жив он или погиб. Но ты обязательно должен знать, кем был он и кем станешь ты. Это полагалось рассказать отцу, но ты все узнаешь от меня. Его звали Рок О’Фарран, но для меня он был Шауном. Под этим именем я узнала его и полюбила… Через своего отца ты являешься потомком королей ирландского Донегола, с моей же стороны ты потомок графов Анжуйских и английских королей. Ты часто мог слышать о том, как давно страдает Ирландия. В твоих жилах течет кровь как угнетенных, так и угнетателей. Но моя семья давно стала как ирландской, так и гэльской, и мой дед израсходовал все наше состояние, чтобы спасти от смерти во время великого голода множество ирландцев. Они признали его и полюбили, как своего соотечественника. И ты носишь его имя. Ты не Шеридан. Ты Джонатан О’Фарран…

Твой отец всегда боролся за свободу Ирландии, даже в то время, когда мы жили в Индии или в какой-нибудь другой стране. И я участвовала в его борьбе. Другой возможности любить Ирландию не существует. Я когда-нибудь расскажу тебе, как узнала его, как спрятала его раненого и вылечила, после того как он был ранен в сражении у Гринхолла, как мы вместе покинули Сент-Альбан… Я расскажу тебе об острове…

Я не верю, что он погиб… Этого не может быть… Он слишком любил жизнь… Но он не оставил следов… Его путь обрывается здесь, словно его действительно унес огненный дракон… Мы с тобой должны идти дальше… Через три дня тебе исполнится пятнадцать лет… Ты мужчина… Мы будем продолжать борьбу за свободу нашей страны, будем помнить о Шауне… Если повезет, мы сможем встретить его на пути, ведущему к свободе Ирландии…

Джонатан слушал мать нахмурившись. Он походил на отца светлыми глазами в густых черных ресницах. Но в его волосах играли отблески материнского огня. Впалые щеки и изгиб носа заставляли вспомнить об Индии.

Она обняла сына за плечи и притянула к себе. Они долго сидели, повернувшись к заходящему солнцу. Гризельда сказала:

— Шаун, это твой сын Джонатан, он продолжит твое дело… Если ты там, возле нашего Бога, помоги ему, наставь на путь истинный… Если ты жив, откликнись… Позади них караван убирал палатки, складывал багаж среди обычной перед дорогой суеты, в криках людей и животных. Поиски закончились.

Шаун находился рядом с ними, не дальше чем в нескольких метрах.

Когда татары вернулись на место схватки, они подняли на плато обгоревшие тела своих противников, выкопали для них могилу и похоронили их рядом, лицом к их далекой стране. Они воздвигли над могилой каменную пирамиду, как всегда делали для своих героев и своих богов.

На другом краю света, под другим туром из валунов, воздвигнутом на Белом острове, на краю Европы, королева Маав продолжала, вот уже на протяжении двух тысяч лет, неустанно призывать к схватке за свободу своих воинов, живых и мертвых.

С момента исчезновения Шауна Гризельда заподозрила, что здесь не обошлось без длинной руки англичан. Рассказ старого монгола подтвердил это предположение. То, что он описал, выглядело как хорошо подготовленная засада. Получалось, что целое племя татар было отправлено для нападения на двух людей. Это не могла быть попытка грабежа.

До сих пор Гризельда боролась за Ирландию вместе с Шауном. Отныне она должна сражаться против Англии одна, как женщина, которой нужно отомстить за страшное преступление.

Князь Александр владел самой большой и самой красивой в мире яхтой, передвигавшейся как под парусами, так и с помощью парового двигателя. Подняв все паруса, она походила на большое белоснежное облако, которое гнало над поверхностью океана дыхание Господа. Когда начинали работать машины, яхта неслась по волнам быстрее, чем самые быстрые военные корабли Англии или Японии. Судно называлось «Федор». Название это носили многие славные предки яхты. Князь Александр лично разбил в Севастополе о форштевень судна бутылку шампанского, полученного из винограда с его крымских виноградников, поднялся на яхту, внимательно осмотрел ее и приказал произвести более сотни мелких, средних и крупных модификаций. Спустившись на землю, он больше ни разу не использовал яхту для своих путешествий, так как предпочитал передвигаться по суше. Тем не менее, где бы он ни находился, судно сопровождало его по морю, всегда находясь как можно ближе к хозяину, чтобы быть «под рукой» в случае необходимости. Если князь перемещался из Сибири в Испанию, «Федор» совершал маршрут огромной протяженности из Владивостока до Гибралтара. Тем не менее, поскольку князь очень часто менял свои планы и то и дело оказывался весьма далеко от первоначального пункта назначения, он редко встречался со своим кораблем.

Когда Гризельда узнала о существовании этого замечательного судна, она сразу сообразила, как его можно использовать, и высказала желание совершить плавание на его борту. Это было летом, вскоре после окончания третьей экспедиции. «Федор» тогда находился в Санкт-Петербурге. По приказу князя на судно были доставлены мебель, ковры, обои, картины, статуи, меха, собаки, кошки, музыканты, танцоры, зимний сад с клумбами цветов и деревьями. Гризельда, поднявшаяся на борт, оказалась в волшебной сказке. Ее сопровождал князь, что всем показалось совершенно необычным.

Большую синюю яхту после этого видели во многих портах Британской империи и даже в некоторых гаванях Великобритании. Судно находилось в Лондоне во время торжественных похорон короля Эдуарда VII. Когда вспыхнула забастовка шахтеров Уэльса, судно оказалось в Кардиффе.

Князь Александр в эти годы превратился в жизнерадостную тростинку, вокруг которой ветер развевал его слишком просторные одеяния. Он уже не знал, была ли Гризельда его супругой, дочерью или богиней. Это смятение, давно возникшее в его голове, он добровольно поддерживал, чтобы оправдать возможность любить ее, выполнять любое пожелание и ощущать счастье общения с ней. Во всем остальном он полностью сохранял ясность ума и властность. Иногда с невероятной вежливостью просил у Гризельды разрешения перебраться к ней в постель, как это бывало вечность тому назад с княгиней Софией, его женой. Гризельда соглашалась с улыбкой и открывала ему свою дверь, будучи защищенной от пяток до кончиков волос множеством слоев кружевных накидок и прочих одеяний. Князь появлялся у нее, облаченный в одежды от наиболее легкого халата до горностаевой мантии, в сопровождении слуг с подносами, нагруженными изысканной едой и напитками. Они выпивали и закусывали, играя в карты. После того как князь проигрывал годовой бюджет небольшого города, он начинал разоблачаться, но освобождался далеко не от всех слоев, опасаясь, что под последним покровом окажутся одни кости. Потом ложился в постель, заранее утопая в экстазе, чтобы наблюдать, как, в свою очередь, раздевается Гризельда. Она небрежно разбрасывала по каюте предметы туалета, от которых избавлялась: ленту здесь, вуаль там, серебряный поясок на стуле, что-то прозрачное на диване… Он замечал то сверкнувшее запястье, то белоснежное плечо… И мирно засыпал.